Квартира - Даша Почекуева

интересовалась теоретическими идеями, нежели реальностью, а Сережа, наоборот, страстно желал жить здесь и сейчас. Ближе всех кровных родственников ему была мама Роза. Та принимала любые жизненные коллизии как должное, не уходя ни в теоретизацию, ни в протесты.

Общие потери еще больше сблизили Сережу и маму Розу. Их отношения со временем приобрели тот нежный оттенок, который поражал Фролова. Не укладывалась в голове такая бытовая близость. Сереже было легко выражать привязанность: он целовал в щеку Розу Эдмундовну, когда уходил из дома, мимоходом мог тронуть ее за плечо, обнять, поймать и закружить в танце. Она тоже его не отталкивала, даже наоборот — смеялась и отвечала. Было видно, что такой порядок заведен у них давно, еще с детских лет Сережи, и семейственность прочно скреплена не только узами быта, а обоюдным интересом и нежностью друг к другу. Сережа утверждал, что нет такой вещи, которой он не мог бы поделиться с мамой Розой, и нет такой темы, которую она не приняла бы как должное.

— Но это же дико.

— Да почему дико? Слушай, ты пойми: до тридцатых годов все это было не так скрыто. Особенно в творческой среде, у артистов… Она, правда, иногда причитает. Думает, я буду несчастлив.

— А ты, стало быть, не будешь?

— Нет, не буду. Проживу прекрасную жизнь. Потом умру во сне.

— А дети? Жена?

— Я так не могу.

— Ты пытался?

— Смысл?

— Пытался или нет?

— Вов, отвяжись, пожалуйста. Женщина же будет мучиться. Влюбится еще, не дай бог. Это неправильно.

Фролова удивляло, что Сережа оперирует категориями правильности. Ему-то казалось: какая там правильность, когда вся жизнь подчинена греху.

Иногда его даже мучила эта мысль. Пример Сережи показывал, что семью можно было и не заводить. Оказывается, у кого-то — пусть не у всех, пусть у редких людей вроде Сережи — были на руках другие карты. Жизнь предназначена им в какой-то иной вариации.

Фролов невольно вспоминал и свою жизнь, пытаясь понять, в какой момент мог свернуть в другую сторону. И был ли вообще такой момент? Вот Фролову четыре с половиной года, он сидит в игровой комнате в детском саду и смотрит на большой плакат с усатым стариком, который держит на руках девочку. Воспитательница громко зачитывает слова с плаката: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

Дядя Яша поет проникновенный романс на сцене, публика аплодирует. После выступления к нему подходят люди и протягивают букеты цветов. От этих цветов потом еще три дня по всей квартире разносится сумасшедший запах. Маленькому Фролову жутко нравятся розы, но мама сердито сообщает, что носиться с цветами неприлично. «В конце-то концов, ты же мальчик».

Может, где-то здесь был момент. Какая знакомая нота: ты же мальчик. Еще ничего ни у кого не занял, а уже есть долги. Туда не ходи, сюда не смотри. Держи себя в руках и не высовывайся.

Еще воспоминание: у дяди Яши был друг Тимур, он держал дачу где-то под Сестрорецком. Тимур — высокий, статный, с умными глазами и всегда настороженным выражением лица. Дача у него была просторная, в два этажа, с зеленой верандой и плетеными креслами. На заросшем травой участке прыгали лягушки и росла черника. Однажды летом пятилетний Фролов целую неделю провел у Тимура на даче, спускался к озеру, купался, а по вечерам подслушивал разговоры Тимура и дяди Яши на веранде.

Ему тогда очень нравилось общаться с друзьями дяди Яши; особенно нравилось, как тот представляет его друзьям, с каким выражением говорит: «Это мой племянник». В интонации сквозила гордость. Никто, кроме дяди Яши, Фроловым не гордился — да что там, никто и за человека не считал. Он был кем-то вроде неоформленной биомассы, несмышленый, беспутный, одним словом — ребенок; его положено кормить и поучать, но никому бы и в голову не пришло, что внутри у него есть какая-то самость, собственные, никем не навязанные мысли.

Вот еще один кадр. Фролов стоит в коридоре и напряженно вслушивается в разговор на кухне. Из щели в дверном проеме видна материна прямая спина; напротив нее за столом сидит дядя Яша и курит мундштук. Дым сизым облаком поднимается над столом, заволакивая необычно хмурое лицо. Мать выговаривает, что нельзя вести себя так нагло, а дядя Яша явно злится, но ничего не может возразить.

Удивительно, что он все это помнил. Воспоминания годами лежали в темном углу сознания в плотно запечатанной коробочке, и вдруг свет упал в этот угол, крышка коробки распахнулась, и наружу хлынуло черт знает что.

Нет-нет, надо гнать эти мысли. Неважно, в какой момент жизнь повернулась так, как повернулась — главное, что у Фролова, в отличие от Сережи, уже есть семья, и семью никуда не денешь. Это надо иметь в виду. Пожалуй, он чересчур засмотрелся на Сережу. Увлекся, потерял бдительность. Оно и немудрено — Сережа был громкий, шумный и разговаривал с утра до вечера. Часто был ребенком и так же часто не видел берегов. Он не понимал, что существуют тропинки, куда лучше не сворачивать, и темы, которые лучше не затрагивать. Он не знал, куда деть природную энергию, разбрасывал вещи, разводил суету. Здорово готовил, но не умел сделать ничего мужского по дому — ни гвоздя прибить, ни розетку поправить.

В те выходные, которые они провели вместе на даче, Фролов помогал ему чинить крышу и заделывать щели в окнах. Сережа с таким искренним восхищением заявил:

— Вовка, у тебя золотые руки, — и стало даже неловко: ну как он может жить на этом свете, такой неприспособленный в быту белоручка. Как дожил до своих тридцати двух, почему даже не попытался соответствовать ожиданиям.

— Вот смотрю на тебя и думаю: ты, Вовка, современный человек. Столько всего знаешь и умеешь. А во мне все безнадежно устарело… Да-да, не смейся. У меня на этот счет есть теория. Есть такие ребята — гуманисты, они считали, что цивилизация делится на три этапа: древность, Средние века и новое время. И вот мы, Вовка, живем в новое время, которое началось с Возрождения. Мы современники Леонардо и Шекспира с соответствующим представлением об устройстве мира. Нам подавай логичные обоснования, науку, культуру, мораль. Торжество разума! Но главное — нам,