Эхолетие - Андрей Сеченых

– Это для того, чтобы не орали, когда по городу повезем?

– И для того, чтобы кузов не заблевали. По окончании дела составишь акт – и мне на стол. Вопросы?

– Вопросов нет, разрешите идти? – Исполнитель молча отодвинул стул и, не дожидаясь разрешения, двинулся в сторону двери.

– Товарищ младший лейтенант, у меня вопрос, – остановил его окрик начальника. – Точнее предупреждение. Будешь увлекаться алкоголем, уволю, несмотря на все заслуги, ясно?

– Так точно, но я в рамках допустимого, – Исполнитель криво улыбнулся, – у вас, кстати, скоро ручка отвалится, – он указал на дверную скобу, болтающуюся на деревянной двери…

… Бартенев наслаждался звуком дождя, стучащего в окно и практически не слушал монотонное зачитывание приговора. Да и к чему там было прислушиваться, всё и так ясно, в отличие от дождя, который всегда непредсказуем. Владимир Андреевич провел в местной тюрьме пять месяцев и за последние два смог приучить себя к мысли о казни, как ни страшно это для него звучало. Его измученная душа даже немного торопила это событие, потому что силы, данные ей Богом, истощились. «… и приговорить к высшей мере наказания, приговор обжалованию не подлежит». – Краснощекий весельчак с удовольствием закончил чтение и уставился на Бартенева.

– Я могу идти? – ровным голосом спросил приговоренный.

– Чё, совсем не страшно? – поинтересовался следователь. – Смотри, могу по-настоящему испугать, обделаешься напоследок, – и закатал рукав.

– Да, будьте любезны, окажите услугу, – улыбнулся Бартенев,– Может быть, проживу подольше. Больных и раненых у вас не расстреливают, я не ошибаюсь?

– Конвой, увести! – взбешенно рыкнул следователь и плюнул с досады на пол. Всегда приятно видеть результаты своего труда, когда недобитая контра валяется на полу, скулит, целует сапоги и молит о пощаде. А когда эта сволочь еще лыбится как параша, значит, что-то недоделали, значит, слабо допрашивали.

– Серег, ты чё так долго в сортире? – встретил он вопросом входящего в кабинет следователя с безупречным пробором. – Забздел читать приговор, что ли?

Младший лейтенант молча прошел в кабинет и присел сбоку от стола:

– Тебя какая муха укусила? Иди отдохни, я дочитаю последние пять.

– Да нет, подозрительно как-то, – не успокаивался краснощекий, – то ты Бартенева допрашивать нормально не даешь, то уходишь с приговора.

– Если подозрительно, то надо было проследить за мной до туалета, сесть в соседней кабинке и обо всем случившемся доложить начальнику, – отрезал напарник. – Предупреждаю, еще одна необоснованная претензия, и я сам рапорт подам, о том, что мешаешь проводить следствие с террористами. Ты меня понял?

– Да ладно тебе, – сдал назад весельчак, – пошутить нельзя.

– Шутить можно, мешать работе нельзя, – кинул вслед выходящему из кабинету младший лейтенант и на секунду задумался. То, что он сделал пять минут назад, сложно, конечно, назвать должностным преступлением, однако, по сути, он его совершил. Во-первых, конечно, напарник прав – сложно зачитывать приговор человеку, который не тянет на преступника. Гораздо проще уйти на время из кабинета. Во-вторых, он сделал то, о чём просил Бартенев, – нашел в курилке помначфина Сороку и как бы между прочим сказал:

– Привет, пернатый, много куришь. Здоровье беречь надо.

– Здравствуйте, товарищ младший лейтенант, курением его не убьешь, скорее убьёт его финансовая отчетность, – улыбнулся собственной шутке Сорока и затушил гильзу папиросы – А вы чего здесь? Вы же некурящий.

– Просто мимо проходил. Кстати, твоего Бартенева сегодня к высшей мере приговорили, – сообщил он как бы невзначай и внимательно посмотрел в глаза финансисту, – представляешь, даже родным никто не сообщит.

– А я чего?.. ну приговорили, значит, так надо… хотя вроде правильный профессор был… но, наверное, я чего-то не знал… да? – растерялся Сорока.

Следователь не ответил и, повернувшись, пошел в сторону своего кабинета.

«… ибо птицы небесные перенесут твою речь, и пернатые объявят дело… ». Прав все-таки Соломон, зачем мне все это надо?..

… В камере было чуть громче, чем обычно. Сутулые, напряженно-осторожные фигуры обсуждали последние новости. Их было немного, этих новостей, но они были значимыми. Двадцать пять арестантов получили ВМН. Заморозки пробежались по камере и пригвоздили слабых, даже еще не приговоренных, к нарам, а в кулаки сильным добавили свинца.

– У нас с вами один диагноз на двоих, как я вижу, – с улыбкой произнес Нестеров, обращаясь к Бартеневу.

– Если выражаться вашей терминологией, нам на всех прописали одну пилюлю, – невесело усмехнулся Владимир Андреевич.

– Спорить не буду, ваше определение точнее моего. Ладно, пойду к больным, пока есть еще время.

Тяжелую атмосферу в камере разрядил грохот двери и конвоир, выкрикнувший фамилию Бартенева. Владимир Андреевич молча встал и пошел на выход. Поравнявшись с Нестеровым, он протянул ему руку, но Яков Семенович резко прижал его к себе, и они обнялись, не произнеся ни слова. Коридор, железная дверь, еще один коридор промелькнули как в кино. Узкий проход уперся в небольшое квадратное помещение, из-под двери которого нещадно сквозило. Двое конвойных сзади ловко скрутили руки веревкой, не менее ловко затолкали грязную ветошь в рот и сверху обмотали его тряпкой. Третий конвойный распахнул дверь, и Бартенева по металлической лестнице затолкали наверх в кузов машины. Дверь снова закрылась. В странном, поблескивающим металлом кузове никого не было. Владимир Андреевич сел в углу на скамейку и прикрыл глаза. «Ну что, философ, дорога заканчивается. Почему же совсем нет страха? А чего бояться – вроде всё успел сделать. Лиза с Катенькой в безопасности, а это главное. Недочитанные лекции? Это, наверное, имело бы смысл лет через пятьдесят, а сейчас вряд ли, когда поголовно ненависть захлестывает разум. Очевидно, я не в то время родился, должно было пройти еще несколько десятков лет…» Раздумья Бартенева были прерваны следующим заключенным, которого так же втолкнули, но он не удержался на ногах и упал. Владимир Андреевич привстал, чтобы ему помочь, потом обессиленно рухнул снова на скамейку, вспомнив, что со связанными руками он тоже беспомощен. В течение сорока минут четырнадцать человек были собраны в кузове и приготовлены к отправке. Четырнадцать пар глаз, спокойных, безразличных, нервно моргающих от страха, чуть заметно мерцали в темноте. А кто-то негромко подвывал. Машина завелась, в задней стенке открылся небольшой круглый люк, в него что– то вставили, защелкнули, и тут же кузов наполнился едким дымом. Хлопнула дверь кабины, и машина начала движение. Люди инстинктивно переметнулись к дальней от выхлопных газов стенке, но это не помогло.

Минут через пять Бартенев ощутил головокружение и первым упал под лавку. Перед тем как потерять сознание, он заметил, что носом уткнулся в самый угол кузова, и ему на лицо иногда долетали и падали капли воды. Металл, или от времени, или в результате заводского брака разошелся, и немного чистого воздуха врывалось в тесный кузов. Сверху стали наваливаться падающие тела…

Машина двигалась по проселочной дороге, преодолевая ухабы и надсадно рыча, вылезая из глубоких ям, заполненных дождевой водой. Ливень усилился, и водитель едва не проскочил поворот, за которым стоял еще один ГАЗ с брезентовым кузовом. Чертыхнувшись, он сдал немного назад и, обрулив свежевырытую яму, остановился рядом с ней. Исполнитель, дождавшись, когда из кузова выпрыгнули четыре бойца, открыл дверь кабины и вышел под проливной дождь. Пока водитель отсоединял шланг, младший лейтенант ключом открыл замок и распахнул дверь. Клубы сизого дыма обволокли его с ног до головы, и он упал на колени, задыхаясь от невыносимого кашля.

Бойцы, украдкой усмехаясь над неопытным чекистом, достали металлические крючья и, цепляя ими бездыханные тела, по одному вытащили их на небольшой бугор перед ямой. Первые семь трупов полетели вниз. Исполнитель, кашляя, яростно размахивал руками. Бойцы остановились.

– Что случилось, товарищ младший лейтенант?

– Куда!? … Отставить … – прохрипел он, расстегивая кобуру, – … контрольный …

– Товарищ младший лейтенант, так тут одни покойники…

Исполнитель, не тратя сил на разговоры, продолжая безостановочно кашлять и вытирая слезы вперемешку с дождевой водой, остановился на краю ямы и заглянул вниз. Семь обездвиженных тел лежали в одной куче на двухметровой глубине. Он взвел наган и произвел семь выстрелов. Кашель мешал стрелять, да и погодные условия не способствовали, поэтому пришлось выждать паузу между приступами и расстрелять сразу весь барабан. Исполнитель тут же шомполом выкинул семь стреляных гильз в яму и перезарядил револьвер. Подойдя к семи телам, лежавшим на краю, он повторил процедуру.

– Тела в яму, место оцепить, буду через два с половиной часа, – коротко приказал он и, окинув взглядом бойцов, сел в машину.