Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

Те поймут мои звонки![4]

И дальше, из того же самого стихотворения:

Рассыпаются горохом

Телефонные звонки,

Но на кухне слышат плохо

Утюги и котелки.

И кастрюли глуховаты —

Но они не виноваты:

Виноват открытый кран —

Он шумит, как барабан.

Часто рядом с телефоном клали городской телефонный справочник. Кстати, когда я в 1990-е жил в коммунальной квартире, у нас рядом с телефонной полочкой висела карта Москвы. Тоже очень удобно. Еще удобнее было, когда я, с разрешения соседей, провел себе вторую линию прямо в комнату. Увы, счастье быстро закончилось – то ли моя тогдашняя супруга что-то там не поделила насчет распорядка мытья кухонного пола, то ли очередные гости совершили что-то омерзительное – в любом случае, провод пришлось отсоединить.

Что в кастрюльках? Кухня

Геометрическим центром советской коммунальной квартиры был коридор с множеством дверей, ведущий в комнаты и, как правило, заканчивающийся кухней. Но логическим центром была та самая кухня, которая, в геометрическом смысле, пребывала в самой дальней части коммуналки.

Феликс Кандель писал в книге «Житие девятой квартиры»:

«После революции к Гребенщикову подселили соседей‚ уплотнив до бездыхания‚ оставив бывшему домовладельцу небольшую комнату‚ где он и затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками‚ чьи имена канули в Лету. Дом ветшал‚ ничей теперь дом‚ безликая жилплощадь‚ переполненная населением; на ремонт не отпускали денег‚ и оттого каждый подтек на потолке становился подтеком в сердце Гребенщикова‚ скол на кирпиче – рубцом на теле. В кабинете Гребенщикова поселился дворник Герасим (Степан‚ Петр‚ Николай), который так и остался дворником: с той же метлой‚ но без белого фартука. Герасим получал малые деньги – не разживешься‚ а потому сожительница его Агафья варила из костей студень‚ по многу часов подряд‚ чтобы посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их студнем‚ стены обметало липучим свиным жиром. В комнате для прислуги обитала лифтерша Липа: воротившись с работы‚ чаи гоняла на кухне‚ из блюдца‚ с кусковым сахаром‚ взахлеб и вразгрыз. Полотер Мышкин‚ мужчина одинокий‚ тихий и усталый‚ занял половину перегороженной гостиной: жарил на примусе картошку с салом‚ пек оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле‚ а было подозрение – на машинном. Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы: еврейская женщина Циля Ароновна готовила на кухне диковинную фаршированную рыбу и кнейдлах из мацы с гусиными шкварками. Жили и иные соседи‚ ныне позабытые‚ что варили себе немудреную еду‚ а к ночи развешивали на кухне белье. Сохли на веревках майки с трусами‚ вместительные лифчики‚ дамское белье густо-фиолетовых тонов; мужские подштанники провисали донизу‚ нагло задевая по лицу; тараканы шебуршились всласть вкруг помойного ведра. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную‚ очередь выстраивалась в туалет: знай Гребенщиков‚ что ему предстоит‚ соорудил бы в квартире три кухни‚ четыре ванные комнаты‚ шесть унитазов.

Прелестная некогда Вера Николаевна имела столик на кухне‚ стиснутый с боков чужими тумбочками‚ отчего и страдала‚ не подавая вида. Дворник уже не заносил дрова по черной лестнице‚ кухарка не готовила на огромной‚ в полкухни‚ плите‚ и Вера Николаевна обучилась разжигать примус‚ наливая в него вонючий керосин‚ тыкая иглой в засоренную форсунку‚ проливая по кромочке ядовитый денатурат‚ часто-часто накачивая насосик‚ с содроганием ожидая взрыва‚ грохота с пламенем‚ чтобы кастрюлька взлетела к потолку и лапша обвисла на давно не беленных стенах. Но всякий раз беду проносило мимо‚ и к вечеру она оттирала до блеска чумазую кастрюлю‚ сальную сковородку‚ закоптелый чайник‚ проволочным ершиком очищала молочную бутылку: Вера Николаевна происходила‚ возможно‚ из немцев и чистоту блюла неукоснительно».

Как мы можем заметить, этот текст посвящен коммунальной квартире вообще, тем не менее чаще всего в нем упоминается именно кухня. Да и описано это пространство не в пример колоритнее прочих.

Ирина Соя-Серко писала в мемуарах: «Кухня была общей, и на холодной плите стояли примусы, керосинки “герц” – высокие, синие, с закопченным слюдяным окошечком посредине. Потом появилась новинка – “керогаз”, который тоже здорово коптил и издавал противный запах. Если соседи уживались, то над каждым столиком (по числу жильцов в квартире) на полках стояла и висела хозяйственная утварь, если же соседи были “ненадежные”, все уносилось в комнату, вплоть до спичек и соли. На полу в кухне тайком кололи дровишки для “буржуек”, кому не хотелось спускаться вниз во двор, а потому кафель был повсюду выщерблен. В ванной мокло белье, стояли тазы, корыта, оцинкованные ванночки для детей».

А вот Василий Аксенов, «Московская сага»:

«– Цецилия Наумовна, вас к телефону! – долетел из коридора голос соседской дочки, семиклассницы Марины, вполне благовоспитанной школьницы. На кухне между тем продолжали полускандально перекликаться, базлать, как они выражались, привычные женщины, квартиросъемщицы. Огромная коммуналка на Фурманном, вместившая двенадцать семей плюс одиночку Цецилию, продолжала жить своей кухонно-туалетно-коридорной возней.

– Эй, Наумовна! – хрипло проорала с кухни главная баба квартиры, тетя Шура Погожина. Она с утра уже была на посту у своей конфорки, все что-то перемешивала и дирижировала оттуда коммунальной жизнью.

– Ты, Маринка, в дверь ей стукни, небось не слышит!»

Поэт Николай Заболоцкий видел советскую коммунальную кухню глазами лестничного беспризорного кота:

Сквозь дверь он чувствует квартиру,

Где труд дневной едва лишь начат.

Там от плиты и до сортира

Лишь бабьи туловища скачут.

Там примус выстроен, как дыба,

На нем, от ужаса треща,

Чахоточная воет рыба

В зеленых масляных прыщах.

Там трупы вымытых животных

Лежат на противнях холодных

И чугуны, купели слез,

Венчают зла апофеоз[5].

Коммунальная кухня была страшным местом. Ильф и Петров писали в «Золотом теленке»: «Вечером пришел Птибурдуков. Он долго не решался войти в комнаты Лоханкиных и мыкался по кухне среди длиннопламенных примусов и протянутых накрест веревок, на которых висело сухое гипсовое белье с подтеками синьки. Квартира оживилась. Хлопали двери, проносились тени, светились глаза жильцов, и где-то страстно вздохнули: “Мужчина пришел”».

Не позавидуешь в этот момент Птибурдукову, даже несмотря на комплимент со вздохом.

А вот воспоминания Бориса Маркуса: «Наша квартира была обычной коммунальной, каких в Москве было тысячи, десятки тысяч. Кухня и все бытовое обслуживание, вроде водопровода, отопления и канализации, было общим. И поэтому в кухнях стояло столько кухонных столиков, сколько семей жило в квартире. Иногда имели кухни и плиту, на конфорках которой можно было что-то сварить, разогреть, поджарить. Но это бывало редко.