Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

была каким-то новым социальным опытом. Как и практически все представители его поколения, он в детстве и юности вкусил коммунального быта сполна. Правда, в несколько улучшенном варианте. Писал в повести «Наши»:

«Жили мы в отвратительной коммуналке. Длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной. Обои возле телефона были испещрены рисунками – удручающая хроника коммунального подсознания.

Мать-одиночка Зоя Свистунова изображала полевые цветы.

Жизнелюбивый инженер Гордой Борисович Овсянников старательно ретушировал дамские ягодицы.

Неумный полковник Тихомиров рисовал военные эмблемы.

Техник Харин – бутылки с рюмками.

Эстрадная певица Журавлева воспроизводила скрипичный ключ, напоминавший ухо.

Я рисовал пистолеты и сабли…

Наша квартира вряд ли была типичной. Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали. (Хотя ручаться трудно.)

Это не означает, что здесь царили вечный мир и благоденствие. Тайная война не утихала. Кастрюля, полная взаимного раздражения, стояла на медленном огне и тихо булькала…

Мать работала корректором в три смены. Иногда ложилась поздно, иногда рано. Иногда спала днем.

По коридору бегали дети. Грохотал военными сапогами Тихомиров. Таскал свой велосипед неудачник Харин. Репетировала Журавлева…

Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.

Однажды не выдержала. Повесила отчаянный лозунг на своих дверях:

“Здесь отдыхает полутруп. Соблюдайте тишину!”

И вдруг наступила тишина. Это было неожиданно и странно.

Тихомиров бродил по коридору в носках. Хватал всех за руки и шипел:

– Тихо! У Довлатовой ночует политрук!

Полковник радовался, что мама обрела наконец личное счастье. Да еще с идейно выдержанным товарищем. Кроме того, политрук внушал опасения. Мог оказаться старше Тихомирова по воинскому званию…

Тишина продолжалась неделю. Затем обман был раскрыт».

Как-то раз там случилось довольно характерное для коммуналок происшествие: «Квартира была скучная, хоть и многолюдная. События происходили крайне редко.

Однажды к полковнику Тихомирову нагрянул дальний родственник – Сучков. Рослый неуклюжий малый из поселка Дулево.

– Дядя, – сказал он уже на пороге, – окажите материальное содействие в качестве трех рублей. Иначе пойду неверной дорогой…

– Один неверный шаг ты уже сделал, – высказался Тихомиров, – ибо просишь денег. А денег у меня нет. Так что не рассчитывай…

Племянник уселся на коммунальный сундук и заплакал. Так он просидел до обеда.

Наконец мать сказала:

– Заходите. Вы, наверное, проголодались?

– Давно, – подтвердил Сучков.

Он поселился у нас. Без конца ел и гулял по Ленинграду. Вечерами пил чай и смотрел телевизор. Он увидел телевизор впервые.

Полковник Тихомиров держался нейтрально. Только перестал здороваться с мамой.

Наконец мать спросила:

– Володя, каковы твои планы?

Сучков вздохнул:

– Мне бы денег раздобыть на учебники… И на дрова… Учиться хочу, – закончил он с интонацией молодого Ломоносова.

И строго добавил:

– А то, боюсь, пойду неверной дорогой.

Мать заняла для него у соседки пятнадцать рублей. Купила Сучкову билет на поезд.

За сорок минут до отъезда Володя попросил чаю.

Он пил чашку за чашкой, растворяя в кипятке безграничное количество сахара. Так, словно хотел целиком исчерпать неожиданную благосклонность окружающего мира.

– Смотри, не опоздай, – тревожно говорила мама.

Сучков вытирал лицо газетой, неизменно отвечая:

– Что-то к воде потянуло…

И мать не выдержала:

– Так пойди и утопись! – закричала она.

Чужой родственник нахмурился. Укоризненно посмотрел на мать.

Воцарилась тягостная пауза.

– Какие вы мелочные, Нонна Степановна, – упрекнул будущий Ломоносов, путая разом – имя, отчество, факты…

Он встал. Окинул трагическим взглядом колбасу и сахар, расправил плечи и зашагал неверной дорогой…

Так мы и жили».

Так целые полстолетия жила вся страна.

* * *

Позднесоветские коммуналки смотрелись кон-трастом. Если первые коммунальные квартиры, приготовленные из конюшен и дворцов, откровенно гармонировали со всем окружающим укладом, то коммунальные квартиры 1970—1980-х, напротив, страшно диссонировали. Впрочем, взгляд со стороны видел и схожести. Фридрих Горенштейн в романе «Чок-чок» описывал впечатления европейской путешественницы о брежневской Москве: «Россия тоже красивая, – сказала Каролина, – но она, как это сказать… Неубранная… Неубранная квартира. Я была в коммунальной квартире, где живет Вадим, там в коридоре дорогой дубовый паркет, но разбитый, грязный, заплеванный, мокрый. Такая и Россия – неубранная. Много несчастных животных, много собак возле помоек, грязных, несчастных и злых, недоверчивых. Я хотела одну покормить, она мне показала клыки, зарычала. Злые и обиженные собаки мне русских людей напоминают с улицы. Тех, которые на улицах толкаются и ругаются. Ты, Серьожа, опять обижаешься. Вы, русские, очень обидчивые. Других вы ругаете, особенно евреев, а сами очень обидчивые, и вам нельзя говорить правду. Вот Сильва, она хорошая женщина, но очень обидчивая».

Собеседник ее, впрочем, сам жил в коммуналке: «Сережа жил на Сивцевом Вражке, где дешево, удачно снимал маленькую комнатку с туалетом в конце коридора, но зато с индивидуальным телефоном. Снять ее удалось по протекции Алеши у одной старушки, дальней родственницы Алешиной мамы. Старушка постоянно жила за городом на даче, у женатого сына. В комнатке едва помещались кровать, стул, столик и книжная полочка, окно заслоняла кирпичная стена соседнего дома, так что в комнате даже днем было темновато. И все-таки здесь было лучше, чем в муравейнике студенческого общежития, где Сережа жил раньше. Разве мог бы Сережа там так же безмолвно лежать во тьме, рассматривая счастливыми глазами кирпичный экран, по которому скользила бесплотная жизнь?»

* * *

Поздние коммуналки вообще – отдельное явление, заслуживающее своего места под солнцем академических исследований. Харьковчанин Евгений Кудряц, музыкант и хормейстер, писал в мемуарах:

«Самым большим завоеванием социализма можно назвать коммуналки, в которых постоянно бурлила жизнь, а кухня являлась эпицентром общеквартирного броуновского движения. Кстати, там шепотом обсуждались все насущные проблемы общества, соседи были идеологически подкованы и разбирались во всех вопросах внутренней и внешней политики, хотя споры возникали совсем по другому поводу – из-за уборки помещения или очередности попадания в ванную комнату. Между прочим, тот, кто был лишен радостей коммунального общения на Родине, почувствовал, что это такое, при переезде в Германию, прожив энное количество времени в общежитии и познав все прелести уборок и разборок по их поводу.

Я тоже – дитя коммуналки, правда, у нас было всего пятеро соседей, так что до классического варианта, объединявшего десять семей под одной крышей, мы недотягивали. Однако нам хватало и одного соседа – большого почитателя тяжелого рока, слушавшего это прогрессивное направление музыки постоянно. Ho так как стены были тонкими, а звуки громкими, то наша радость не знала границ, в то время как коллекция музыкальных опусов постоянно пополнялась и росла как на дрожжах за счет поступлений из-за бугра от родственников из Австралии. Следует отметить, что электроаппаратура также находилась на уровне мировых стандартов, поэтому я до сих пор