Тысячи лиц Бэнтэн - Айзек Адамсон

Кудзима раскопал страницы, которые искал, откашлялся и начал читать тихим мелодичным голосом, от которого наверное, его студенты раньше засыпали за партами.

– Город – это живая история, – начал Кудзима. – Коллективная память, воплощенная в бетоне, построенная из стекла и стали. Прошлое на самом деле никогда не уходит в прошлое, даже в Токио, городе будущего. Оно просачивается в настоящее и становится будущим. Оно – в зданиях, где мы живем, в дорогах, по которым ездим, в самом воздухе, которым дышим. Прошлое живет в том, как люди говорят, как они думают, как проводят свою жизнь. Как и личная память людей, наша коллективная память – наше прошлое, и, значит, наше будущее – непостоянна. Со временем она разрушается, ее предают забвению, ее ломают и уродуют травмы и трагедии. А что такое история, как не бесконечный парад травм и трагедий? За многие века Эдо видел свою долю ужасов, может, и больше своей доли; но здоровье нашего города, сила нашей нации зависят от воспоминаний. Мы не должны ни подавлять нашу коллективную память, ни пытаться отрицать место прошлого в нашем будущем. Ибо, отрицая свою историю, мы отрицаем самих себя, отрицаем саму землю под нашими ногами в этой чудесной живой истории, которую мы зовем Токио.

Бросив читать, профессор Кудзима аккуратно отложил страницы в сторону, намек на улыбку заиграл в уголках его гy6 и там же скончался.

– По-моему, здорово, – сказал я.

– Вы мне льстите.

– Вовсе нет.

– Думаю, проза слегка прилизанная. Похожа на речь на открытии какого-нибудь музея, – сказал Кудзима. Он снова напялил скучную мину, но я-то видел, что в глубине души ему приятно. Я сидел в потемках книжного магазина «Ханран», и эта его маленькая радость оттого, что он поделился своей работой, казалась мне какой-то болезненно-депрессивной. Столько лет сочинения и исследований, а вся публика – гайдзин, который уперся в тупик. Сдается мне, что сети не уткнешься в какой-нибудь тупик, то и в «Ханран» не забредешь, но я уже размышлял, не ошибся ли местом.

– Что касается вашего вопроса, – заговорил Кудзима. – Вообще-то в Токио есть еще один Храм Бэндзайтэн. Собственно, их много. Знаменитый – в парке Инокасира: может, вы слышали истории о том, что в этот парк юным парам нельзя ходить вместе. Ничего такого я не слыхал.

– Видите ли, Бэндзайтэн считается очень ревнивой богиней. Легенда гласит, что если парочка отправится в парк вместе, добром это не кончится. Осаму Дадзай, один из лучших японских послевоенных романистов, и его жена покончили с собой – утопились неподалеку в реке Тама, и кое-кто считает, это случилось из-за того, что Бэндзайтэн взъелась на жену писателя. Но я уверен, что Храм Бэндзайтэн, который вы ищете, в другой части города. Так сказать, на другом уровне. Большинство людей забыли о его существовании, из-за коллективной амнезии нашего общества относительно кое-каких аспектов истории. Ни в телефонном справочнике, ни на карте этот храм не найти. Храм Бэндзайтэн в Кёбаси существует на таком уровне города, который мы зовем прошлым.

– То есть его больше нет?

Резко вздохнув, Кудзима огорченно скривился:

– Уверен, вам знаком великий драматург, который однажды сказал: «Прошлое – это пролог ко всем человеческим делам».

– Тикамацу Мондзаэмон?[64]

– Вообще-то Уильям Шекспир, – ответил Кудзима. – Гений театра, но, боюсь, не слишком дотошный историк. Слово «пролог» означает, что прошлое – это скорее нечто отдельное от человеческой драмы, а не неотъемлемая ее часть. Я считаю, что это упрощенчество. Я не из тщеславия прочел вам введение моей книги, а в надежде, что это не даст вам пасть жертвой такой ошибочной дихотомии. Может, первые абзацы надо отредактировать, но, если попросту, я думаю вот что: прошлое никуда не исчезает. Если история непрерывна, как можно считать, что вещи, которые стали нашим прошлым, больше не существуют?

Может, профессор Кудзима и знает всю подноготную Токио, но что, если он уже не совсем в ладах с реальностью? Наверное, глупо было ждать четкого «да» или «нет» на мой вопрос про Храм Бэндзайтэн, потому что от ученых такого ответа хрен добьешься. Спроси их, любят ли они хот-доги с горчицей, и получишь в ответ массу рассуждений про семиотические предпосылки термина «хот-дог».

– Ладно, спросим по-другому, – сказал я. – Если бы сегодня я хотел попасть в Храм Бэндзайтэн. мне нужна была бы машина времени или я обошелся бы простым такси?

Кудзима захихикал:

– Я историк, так что путешествия во времени – не моя специальность, разве что в общем метафорическом смысле. Как, позвольте спросить, вы разузнали про Храм Бэндзайтэн?

– Это длинная история.

– Все истории таковы в мире нескончаемого прошлого.

– Вкратце так, – начал я. – Пока у меня были судороги, бледный чувак в белом костюме впервые назвал имя Бэндзайтэн. Вообще-то он это имя не назвал, а выложил плитками из слоновой кости. А потом один старикан, который снова и снова бился об стенку на своем инвалидном кресле, сказал мне, что монахи Храма Бэндзайтэн отвечают за кое-что очень-очень плохое. Он еще поведал про змей и аэропланы, лошадей и сухари, так что я решил, что, может, у него крыша поехала. Хотя, может, и нет, если вспомнить эту неделю.

Кудзима наградил меня испепеляющим взглядом. Я расплылся в улыбке и пожал плечами. Он же историк, он должен понимать, что я правду говорю, ибо правда почти всегда неправдоподобна. Разумеется, я сказал не всю правду, но историк должен знать, что все так делают.

– В любом случае, – сказал Кудзима, – я рад, что вы зашли ко мне. Думаю, история Храма Бэндзайтэн – это уникальная по трагичности иллюстрация тех многочисленных сил, что правили бал в темный период истории моей страны. Я говорю, конечно, о Пятнадцатилетней войне. О Великой восточно-азиатской войне, о Тихоокеанской войне, или, как вы ее зовете, о Второй мировой.

– Наверное, храм уничтожила американская бомба?

– Ну, от этого история храма вряд ли стала бы уникальной, – ответил Кудзима. – Воздушные налеты 1945 года уничтожили почти все. Это была кампания массового уничтожения гражданского населения, и после нее моя страна поняла, что ради победы США готовы убить каждого японца – мужчин, женщин и детей. Хоть и ужасные, атомные бомбардировки Нагасаки и Хиросимы были только финальными аккордами в уже решенной войне. Я прочел довольно американских учебников и знаю, что вы наверняка не знакомы с таким взглядом на войну.

Я бы тоже мог порассказать о том, о чем обычно не пишут в японских учебниках – о резне в Нанкине, Гонконге и Сингапуре, о батаанском «марше смерти»,[65] об экспериментах с биологическим оружием, которые в Манчжурии «Подразделение 731» проводило на людях, или о сексуальном рабстве тысяч кореянок, которых превратили в «женщин для отдыха» для японских войск. Вот только пришел я сюда не затем, чтобы спорить, кто вел себя хуже на войне, которая закончилась почти шестьдесят лет назад. Но Кудзима думает, что история нескончаема, и, значит, прошлое никуда не делось, а еще у профессора имеется склонность демонстрировать другую свою точку зрения: каждая история – непременно длинная.

– Я, конечно, не закрываю глаза на преступления собственной страны, – продолжал Кудзима, убежденно кивая. – Будь я больше патриотом и меньше ученым, наверное, до сих пор преподавал бы в Университете Нихон, сглаживал бы историю до обеззараженной, приемлемой версии.

Если бы Кудзима не лапал своих студенточек, тоже до сих пор был бы в университете. Но вслух я этого не сказал. Если ему нравится воображать, что вышибли его из-за политики, – пусть. Кто я такой, чтобы разбивать иллюзию, которую он так бережно лелеял последние одиннадцать лет?

– Министерство образования чихать хотело на спорные моменты. Им бы только вдолбить детишкам, как быть функциональными членами японского общества. И в университете не лучше, свободомыслящих или настоящих ученых там не поощряли. Единственная цель – создать армию привилегированных бюрократов и элитных бизнесменов, чтобы они правили апатичным быдлом, которое и расшевелить-то можно только потребительскими импульсами.

Голос у Кудзимы был тихий, размеренный, и так и сочился презрением. Я достаточно тусовался с профессорами, чтобы распознать начало лекции, и если я сейчас не сменю тему, другого шанса у меня, может, и не будет.

– Так насчет этого Храма Бэндзайтэн…

– Уникальное по трагичности происшествие, – начал Кудзима. – Суеверие, вызванное рациональным страхом, но осуществленное с иррациональной силой. А чтобы полностью понять цепь событий, которые привели к той роковой ночи в июле много лет назад, необходимо вернуться в прошлое немного дальше…

Слишком поздно. Лекция уже началась.

25

ПРОИСШЕСТВИЕ В ХРАМЕ БЭНДЗАЙТЭН

НОЯБРЬ 1707 г.

Извергается гора Фудзи, засыпав Токио (в то время известный как Эдо) вулканическим пеплом. Вскоре после извержения пара детишек, играя на берегу реки Нихомбаси, находят блестящую черную фигурку, похожую на Бэндзайтэн – самую, пожалуй, любимую богиню из японских Семи Богов Удачи. Эту трехдюймовую статуэтку относят местному священнику, и тот, посовещавшись с мастеровыми, заявляет, что люди эту обсидиановую фигурку сотворить не могли. Она чудом явилась из расплавленных глубин Фудзи. Это тем более странно, поскольку Бэндзайтун традиционно ассоциируется с водой. Тем не менее в честь священного идола и богини Бэндзайтэн строят храм.