Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

В молодости в СССР они помогали Солженицыну, и он даже жил у них. Оба любвеобильные (ходили слухи об интимных связях Вишневской с членами ЦК КПСС), энергичные, пара не была так уж сильна своими талантами. Он не был гениальным виолончелистом, также как она не была экстраординарной певицей. Но они были ловкие политики и великолепные дипломаты и сумели получить высочайшие места на музыкальном Олимпе, благодаря своей экстраординарной вирильности, умению влиять на людей, быть в нужное время в нужном месте. «Powerful couple» - они хорошо подчиняли себе окружающих. Другое дело, что исполнительское искусство вообще не является первостепенным по значению. Безусловно только композитор в музыке - царь зверей, а все исполнители - лишь более или менее талантливые интерпретаторы. За посмертную славу Славы я не дам и ломаного гроша. Он был, прежде всего, светским человеком. Все более и более консервативным в конце жизни. Он стал цинично приветствовать любую власть. Отсюда и Рейган был ему хорош, и Ельцин. Но вот был и такой человек на Земле. Умер он в апреле 2007 года.

МОСКОВСКИЙ КОНЦЕПТУАЛИСТ

Пригов приезжал ко мне в Париж. Кто-то его рекомендовал. Побывал у меня на rue de Turenne. Помню, что он долго объяснял мне, что ведет свою родословную от немцев. Мне было непонятно, зачем он так долго останавливается на своем происхождении. Допускаю, что он не хотел в моих глазах оказаться евреем, потому что он сказал: «Меня обычно принимают за еврея». Возможно, кто-то ему злостно солгал что-нибудь обо мне, может быть, солгал, что я антисемит. От людей всего можно ожидать, злых людей много. Я что-то о нем слышал, но неясное, читал несколько строк здесь и там. Решил, что его труды напоминают мои собственные формальные эксперименты 60-х и 70-х годов. Помимо напечатанной в сборнике «Русское» поэмы «ГУМ», я написал тогда и текст «Железная дорога», сделанный на основе русско-немецкого разговорника для путешественника. Там были перлы:

-  Куда мне пройти для того, чтобы приобрести билет?

-  Носильщик, какова Ваша цена? - и т. д. на многие страницы. Я быстро отказался от формальных своих изысков. Но когда прочел в журнале «Синтаксис» «Очередь» В. Сорокина и стихи Пригова, вспомнил, что, черт знает когда, тоже пробовал себя в этом жанре. Однако я недолго этим забавлялся. Мне хотелось большего простора и свободы, и было скушно повторять формальные приемы. К тому же я твердо запомнил прочитанное мною где-то высказывание Сергея Есенина о том, что стиху и литературе вообще необходима мелодрама. «Без нее, - сказал Есенин, - настоящей славы не будет. Так и проживешь всю жизнь Пастернаком!» Интересно, что Пастернак к концу жизни взял и создал слезливую мелодраму, роман «Доктор Живаго», и получил «настоящую славу» - литературный и политический скандал. Хотя сам роман - худшее из возможных, пошлятина, почему-то вышедшая из-под пера рафинированного эстета, декларировавшего: «Коробка с красным померанцем / - Моя каморка. / О, не об номера ж мараться. / По гроб, до морга!» Что касается замешанного мною тут Есенина, то хотя теоретик искусства из этого пропахшего водкой парня - никакой, но чутье - что нужно, что не нужно в литературе -было у него звериное. Потому и стал народным поэтом - знал, что именно нужно.

Пригов дружил с художником Ильей Кабаковым, дневал и ночевал у Ильи в мастерской на Сретенском бульваре. До моего отъезда из Москвы в 1974 году у Ильи Кабакова не дневал и ночевал, но часто бывал я. Кабаков высоко оценил мой (пророческий, как потом оказалось) текст «Мы, национальный герой». Он, видимо, давал Пригову читать мои тексты, сброшюрованные мною же в картонных обложках в сборники. Пригов приехал в Париж и зашел мне поклониться. В России он считался в те годы, вместе с Кабаковым, В. Сорокиным, Всеволодом Некрасовым, одним из основателей и идеологов русского концептуального искусства, себя они называли «московский романтический концептуализм». Кем там я у них считался, не знаю.

Но он обращался со мной с большим почтением у меня на rue de Turenne. Пытался заводить отвлеченные разговоры о теории искусства, но мне было неинтересно, зато я попробовал на нем свой дар революционного оратора. Я уже готовился к новой роли, и если даже сам порою не осознавал, что собираюсь в Москву, на самом деле уже полным ходом готовился и тренировался. Под моими речами бедный Пригов как-то съежился, помню. Он не прочь был включать политику в свой концептуализм, но только для того, чтобы снизить и высмеять. Я же был серьезен, как животное.

В Москве в 1992 году я встретился с ним на авангардной выставке. Помню, там холсты держали солдаты. В стенах выставочного зала были сделаны дыры для рук, и бедные солдатики, просунув руки в дыры, сжимали холсты. Поза неудобная и унизительная. Их, конечно, продали художникам почасово отцы-командиры. Помню, что было тепло, я был в куртке, и нас с Приговым сфотографировали у стены здания, где была выставка. Фотография существовала, однако позднее исчезла в небытие, как, впрочем, и большинство моих possessions, что значит имущество, то, чем я обладал.

Я встречал его и впоследствии, в тех немногих местах, где совершались сборища лиц, причисляемых к культуре. Я появлялся на немногих, однако неизменно обнаруживал на них Пригова, видимо, он посещал все. Тяжелая работа, конечно. Такое впечатление, что у него не было семьи и личной жизни, только культурные сборища. Он относился ко мне с неизменным почтением. Я также ни разу не атаковал его, а ведь люди искусства - крайне вздорные люди и постоянно грызутся. Ну и он меня не атаковал. Он был старше меня на три года, но, по-видимому, стартовал как поэт позже. Это подтверждает и его биография. Он закончил Строгановское училище по отделению «скульптура». В 1975 году стал членом Союза художников. Видимо, его задержало изобразительное искусство. Потому, когда я уезжал в 1974 году из России, о нем и слышно не было. А если было, то негромко, я не слышал. Впоследствии, когда «Ультра-Культура» сделала мой избранный сборник «Стихотворения», ряд людей культуры говорили мне с удивлением, что не знали, что я писал в 1966-1974 годах «такие» вещи, подобными позднее шокировал и удивлял Пригов. И высказывали подозрения, что Пригов был под большим влиянием моих стихов. Был или не был, он уже никогда не скажет. Если был, то, наверное, не хотел сказать. Каждый artist хочет быть абсолютно первым в своей области. Во влияниях признаются неохотно. К тому же мои «произведения», работы 1966-1974 годов -лирические, а Пригов с самого начала уклонился в насмешливый, скептический, ёрнический и гротескный стиль. Больше похоже на то, что он учился у черного барачного поэта Игоря Холина, чем у наивно-пейзажного и мистического Лимонова.

Он себя называл и его называли Дмитрий Александрович Пригов. Это был его брэнд, этот «Дмитрий Александрович» придавал ему искусственную чудаковатость того же типа, что и именование «живописью» работ Ильи Кабакова. Приживалки советской эпохи, эти ребята - и Пригов, и Кабаков. Без того, чтобы прислониться к советскому быту и эпохе, их произведения стоять не будут.

Дмитрий Александрович Пригов - рыжий, носатый немец с простым лицом скрывал за своим усложненным двоящимся и троящимся образом что-то незамысловатое, простое и не талантливое. Как и Кабаков до сих пор еще скрывает. Поражает отсутствие трагедии в жизни этих «московских» и «романтических» концептуалистов. Единственная трагедия случилась не то 17, не то 16 июля 2007 года. Дмитрий Александрович Пригов скончался в кардиологическом отделении 23-й (Яузской) больницы. Сказать, чтобы о нем было много слышно с тех пор, я бы не сказал. Вздохнув, могу констатировать, что это, видимо, удел всех концептуалистов.

В СВОЕЙ ПОСТЕЛИ

Солдат удачи Боб Денар умер в восемьдесят лет в своей постели. 13 октября 2007 года. Жизнь солдата удачи не удалась, таким образом? Сейчас разберемся. Газеты даже возраст его определяют по-разному. И семьдесят восемь, и семьдесят девять лет, и восемьдесят лет.

Я брал у него интервью в Париже, в далеком 1994 году. Процитирую немного самого себя: «В вестибюле дома номер 16 на площади де ля Шапель было холодно. Фальшивый мрамор, безликие ряды почтовых ящиков. Я ждал моего героя, так как люди, связавшие нас, забыли сообщить ему код входной двери. Я расхаживал по вестибюлю и раздумывал, узнаю я его или нет. То есть его рослую стать, физиономию с полосками стриженых усов и вечный красный берет я несмываемо сохранил в памяти, но... Но таким он выг^ лядел на «классических» фотографиях 60-х годов, во времена его африканских подвигов. Как он выглядит сейчас? Ему ведь должно быть за шестьдесят, точнее, шестьдесят пять лет...

Я не узнал его, но понял, что это он, мой герой. Хромающим волком подошел к стеклянной двери седой человек без усов, темный пиджак, светлые джинсы, белая рубашка, галстук. Черный атташе-кейс в руке. Денар, майор Боб, он же полковник Жан Морэн, он же полковник Жильберт Буржо, стоял по ту сторону и шарил рукой в поисках кнопки звонка. Я открыл. «Полковник Денар? Бон жур...» Я представился. Мы прошли на второй этаж, в редакцию журнала «Шок», где и состоялось интервью. Для меня он сделал исключение. Дело в том, что старый волк интересуется Россией. Может быть, как сценической площадкой для продолжения его подвигов?»