Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

Я был впопыхах представлен режиссеру, так как спектакль запаздывал. Случилось это в большом сыром кабинете с тяжелыми столами. Представление - пожатие рук - получилось сухое, быстрое.

Я уже занимался в России политикой. Я считал себя отрезанным от искусства навсегда, последний свой роман («художественное произведение») «Иностранец в смутное время» я написал в 1990 году и в дальнейшем написания «художественных произведений» не планировал. Мне сказали, что спектакль «М. Баттерфляй» - скандальный, что «вся Москва» посмотрела и смотрит его с упоением, что это новое слово в театре, а исполнитель главной роли Эрик Курмангалиев просто восьмое чудо света. Потому я отвлекся от изучения Жириновского, изучения Анпилова и отправился изучать культуру погибающей страны.

Во время первых же десяти минут спектакля «М. Баттерфляй» я был загипнотизирован голосом Курмангалиева, витражами, таинственно светящимися на сцене, историей любви иностранного дипломата в Китае, изложенной с извращенным целомудрием. Не настолько музыкально образованный, чтобы понять, что там у главного героя с голосом, я только через несколько дней прочитал в газетных рецензиях, что Курмангалиев обладает редчайшим тембром голоса - у него контр-тенор. Такие голоса делали некогда, жестоко надругавшись над плотью мальчиков - путем кастрации. Курмангалиеву такой голос достался от природы.

Он загипнотизировал меня как сирена. Когда в антракте меня познакомили с ним все в том же тяжелом и сыром кабинете, он явился в халате, вдруг обыкновенный, скорее стеснялся, когда я пожимал ему руку. На шее и плечах у него лежало мятое полотенце как у боксеров. Я пробормотал что-то о чудесном, о магии, пытаясь изложить в словах то, что по природе своей может быть изложено только в звуках. Он молчал и улыбался загадочной улыбкой степного кочевника.

Горячий душ с восточными благовониями, мир картинок волшебного фонаря, некая сыворотка любви, плоти и нехорошей правды - все липкое, как возбужденные эпидермы любви, - так вот чувствовалось мне, пока я впитывал звуки продолжившегося спектакля. Удачная связь между голосом и витражами, абсолютно церковными по сути своей, повергала театральный зал в своего рода религиозный экстаз. Мне доводилось впадать в подобный экстаз с двумя или тремя женщинами в моей жизни. Религиозное очарование греховного - так можно назвать этот комплекс чувств. Дополнительную убедительность магии спектакля придал разбойничий ночной город в снегах, куда мы выскочили после спектакля. Нервно двигались толпы, раздавались крики, метались тени, совсем противоречащие плотской вязкой магии «М. Баттерфляй». На этом контрасте, впрочем, жизнь вдруг стала выглядеть как яркая вспышка.

Помню, что чуть ли не месяц жил воспоминаниями о магическом лицедействе. В 1992 году Курмангалиев получил титул «лучшего актера года». Однако очень скоро он пропал из виду. Чего ему не хватило, чтобы подхватить свою изысканную экстравагантность и, действуя ею как оружием, завоевать мир? Экстравагантный Рудольф Нуриев добился же мировой славы. Талант Курмангалиева был бесспорно экстравагантным и редчайшим. А судьба не получилась. Он много гастролировал в провинции, гипнотизируя там тех, кому его гипноз был не нужен. Он взялся петь и пел в симфониях композитора-авангардиста Шнитке, в кантате «История доктора Иоганна Фауста». Он снялся в фильме. А судьбы не получилось... Вероятнее всего, у него отсутствовала, нужная помимо таланта, энергия. Был завораживающий, как у сирен или у нимфы Калипсо, голос женщины-демона, но ноль энергии. Это мое предположение, потому что я видел его только раз, познакомился, чтобы разойтись. Он был эпизодическим персонажем моей многолюдной жизни. Он был нужен как один из кусочков паззла, без него зияла бы дыра, просвечивал бы бессмысленный пейзаж. Ибо мы есть то, что составляют все вместе встреченные нами в жизни люди? Мы - производное от сотен судеб, собравшихся в паззл?

Скончался он в ноябре 2007 года. Писали, что умер оперный певец, исполнитель главной роли в «М. Баттерфляй», спектакле Романа Виктюка по пьесе Д. Г. Хуана.

УБИЙСТВО У КОНФЕТНОЙ ФАБРИКИ

Юра умер в госпитале Бурденко 10 декабря 2007 года. Его избили бейсбольными битами вечером 22 ноября, и вот он скончался, не выходя из комы.

13 декабря я встал в пять утра, а в 06.15 мы на «Волге» присоединились у одной из станций метро к двум автобусам, на которых активисты нацбо-лы и члены каспаровской организации ОГФ должны были отправиться в город Серпухов, в семидесяти двух километрах от Москвы.

Был зимний утренний мрак. Громады двух автобусов, между ними внедорожник Каспарова, затем наша «Волга» распарывали потусторонний мир декабря. В Подольском районе автобусы остановили. Заслон оперов, милиции и ОМОНа. Мы были предупреждены нашими людьми в автобусах по рации, потому избежали ловушки. Заехали глубже во мрак и стали ждать. Было отвратительно, и густо воняло опасностью. Заслон выглядел как фашистская засада в фильмах о Великой Отечественной. Свинорылый ОМОН, навздевав под форму все, что было, видимо, под руками, выглядел как отряд гоблинов. Пассажирам автобусов объявили, что происходит антитеррористическая операция «Автобус», с воображением у них, видимо, было небогато. Они тянули время, собрали паспорта, унесли. Переписали адреса иногородних. Пытались их высадить. Все же через час позволили ехать. Темнота так и осталась темнотой. Урча и фыркая, автобусы продвигались по мрачной российской земле, на похороны парня двадцати двух лет, убитого, как мы предполагали, сотрудниками Подмосковного РУБОПа.

В семнадцати километрах от Серпухова наш похоронный кортеж опять остановили. Та же история. Паспорта, операция «Автобус»... Все же доехали до сырого, холодного города со старыми зданиями сырого красного кирпича, с облупленными стенами. Жить здесь в Серпухове, я полагаю, не весело. В России, впрочем, везде жить невесело. Каркали вороны, перелетая с мертвого дерева на мертвое дерево. Внутри города нас опять остановили для каких-то переговоров с барашковыми папахами чинов милиции. Я вышел из «Волги», но участвовать в переговорах не стал, до того лица этих людей были мне отвратительны. Каждый из них мог отдать приказ о нападении на Юру. Кто отдал на самом деле, никогда не будет известно.

Пока был жив, жил Юра в частном доме. Мы, немногие, невеста Юры Аня Плосконосова, я, Каспаров, вошли во двор. Нас встретила худая маленькая женщина в очках, вся в трауре и с темным лицом. Я почему-то подумал, что она может быть кавказского происхождения, у Юры, рослого юноши, были сросшиеся четкие брови, так что, видимо, отец его русский, а мать, может быть, с Кавказа. Впрочем, это только были мои размышления. Я поклонился матери, сказал, что скорблю, сказал, что убившие Юру - нелюди. Я чувствовал себя напряженно, потому что тут такая трагедия, а я - руководитель организации, идеи которой вдохновляли Юру, он пал за наше дело. Возможен был взрыв эмоций, мать могла направить свое горе и гнев против меня. Мои охранники напряглись за моей спиной.

Мать спокойно и печально предложила нам пройти в дом на отпевание. «Всех мы принять не сможем, - сказала она, - проходите». Мы вошли в сени, оттуда лестница вела наверх, как бы на второй этаж. Деревянный и старый, дом хранил запах деревни. За мною поднялся Каспаров, кепки мы сняли, разумеется.

Мы поднялись в горницу. Там стоял гроб. Юра лежал - в черном костюме, затылочная часть закрыта повязкой. Нос заостренный, лицо желтоватое, и сквозь грим видны синяки. Пришел священник с мощной бородой, и служка, с черной, начальной. Нам всем дали свечи, разрезанные надвое и подпаленные заранее. У тех, кто готовил свечи, видимо, был похоронный, либо церковный опыт.

Священник отпевал, ходил вокруг гроба. Мы крестились, в простом, в сущности деревенском доме. Мать стояла чуть в стороне от изголовья. Худенькая, в черном, в очках, лицо смуглое, я опять отметил, напоминала чеченку в трауре. Священник положил Юре на лоб повязку и на грудь листки с молитвами.

Служба закончилась. Стали выносить гроб. Я и Каспаров вышли во двор. Ворота были открыты, и за воротами стояли наши активисты. С венками, портретами Юры и цветами. Гроб вынесли и поставили на два табурета. Мы подходили прощаться. Подняли гроб и понесли по улицам на плечах. Было так пронзительно, перестали кричать вороны. Шли в полном молчании, по скорбному городу. Нас,

приехавших проститься, было человек триста. Кроме того, город был наводнен операми в штатском. Процессия дошла до школы, и там мы стали рассаживаться в автобусы. Гроб поместили в специальный мертвецкий автобус. Я опять сел в «Волгу», Каспаров - в свой внедорожник. Милиция дала процессии зеленый свет. Везде были расставлены машины ГИБДД, они перекрывали движение. Впереди ехал начальник ГИБДД. Молчаливо доехали до кладбища. Журналисты российских и особенно иностранных изданий, десятки телекамер. На кладбище выяснилось, что могила находится в километре от ворот. Мы пересели в малые автобусы, а большинство пошли пешком. Кладбище было все белое, в отличие от тревожного черно-белого города.