М7 - Мария Свешникова

― Может, тебе лучше дисков смешных? Есть «Камеди Клаб», «Одна за всех», «Моя прекрасная няня»? Чего тебе принести?

― Давайте «Мою прекрасную няню».

Сабина сразу вспомнила физрука Аристарха Апполинариевича, как он едко и колко обзывал ее медлительной копушей, а про себя и вовсе «разожравшейся клячей». А тут она первая среди своих одноклассников пришла к финишу. В гонке под названием «Жизнь».

Рыба показалась ей вкусной, мягкой, не такой волокнистой, как мясо, и чуть солоноватой на вкус, правда сразу захотелось пить, и перед глазами показались кисельные реки с молочными берегами, туманные острова. «Беловодье» ― промелькнуло у нее в мыслях, и Сабина перестала дышать.

Как вы догадались, в том конверте в Москву отправилось ее прощальное письмо Георгию.

«Мой Сказочный и Осторожный!

Это будет последнее письмо. Спросишь, прощу ли я тебя? Тебя, Сказочный Георгий, я прощу! Тебя я любила всем сердцем пять лет и каждый день надеялась увидеть! А вот человека, так жестоко меня обманувшего, придумавшего тебя для моих развлечений (что завело меня так далеко и так глубоко задело), я вряд ли смогу простить. Ты только сам подумай, Георгий, как долго я могла быть в заблуждении? А Лета! Лета оказалась не такой плохой, но уже слишком поздно переставать ее ненавидеть. Теперь я знаю, что та И. в письмах ― это Лета. Та И., которую я жалела и которой так симпатизировала. Муха не виновата, что родилась мухой. Я помню это странное ощущение из детства.

Духота, июль, прелый воздух, всюду пахнет нагретой солнцем землей и скошенной травой, мы с бабушкой сидим на веранде, пережидая полуденный зной. И рядом, стучась в стекло, не замечая форточки, бьется муха. Такая обычная муха. Она видела сквозь это стекло свой мир ― мир подорожников, осоки, дубов, рябин, огуречных грядок ― и не могла туда выбраться. Сказать, что она желала нам зла? Нет, отнюдь. Просто оказалась не в том месте не в то время ― бабушка убила ее грязной тряпкой, той, которой протирала стол после обеда, муха размазалась по стеклу. И исчезла. И мне стало так больно. Почему надо убивать муху? Муха же не виновата, что родилась мухой?

А я виновата? Виновата ли я, что родилась твоей дочерью? Была ли я с тобой настоящей в письмах? Нет, не была ― хотела казаться. Да, сейчас ты будешь смеяться ― как часто ты слышал от меня слова, что надо быть, а не казаться. И я, и ты ― видимость.

Перечитать бы нашу переписку, можно кино снять или книжку написать. Грустную и жестокую ― а зрителю будет смешно. И я бы смеялась, не окажись я заложником твоей игры. Ты пытался помочь, дать уверенности или просто пытался узнать, как я на самом деле отношусь к вам с Летой? Теперь мне становится ясен твой интерес к моей семье. Ты мне ответь только на один вопрос: тебе не страшно стало, когда я в тебя влюбилась? Нет, я могу и сама ответить ― тебе стало страшно, и ты решил, что сможешь все исправить ― просчитаешь все мои ходы, найдешь мне юношу, расскажешь, как и на что ловить добычу ― я выйду замуж, и ты с чистой совестью сожжешь мои письма. Улыбнешься моим словам.

Ты знаешь, я даже могу представить себе текст письма, о котором ты так мечтал. Оно начиналось бы с обращения «Уже не мой, но все такой же Сказочный», ты, со свойственной добродушной улыбкой, с поднятым правым уголком губ, налил бы себе чая с коньяком и апельсином, сел бы в кресло и начал бы слушать мои извинения про скоропостижный брак, про то, что не осмелилась рассказать тебе раньше. Дальше ты бы ждал благодарностей, я бы долго расписывала, что если б не ты со своими советами, как наладить мои взаимоотношения с Николаем, ничего не получилось бы. И ты с чувством выполненного отцовского долга лег бы спать, застрахованный от ночных кошмаров.

Хороший был план. Я бы сейчас все отдала, чтобы он сработал, и я не писала бы тебе это письмо, а занималась предсвадебной чехардой или чем там занимаются невесты. Я же не знаю. Я даже не знаю толком, чем девушки занимаются. Покупают свитера, книги, чашки-ложки и дарят их по всевозможным поводам, вроде Дня Парижской Коммуны? Я это делала.

Я так хотела быть для всех хорошей ― для тебя быть кроткой, уважительной и нежной, для Николая пыталась быть спокойной, уравновешенной, доброй, благородной, интеллигентной, изысканной. И вот сейчас, за этим письмом, я поняла, какая я. Я обманутая. Я обманута собой, тобой, Николаем, я обманута целым миром, обманута собственными ожиданиями. Я наивна. Я мечтательна. Я не такая злая, какой хотела казаться. Я не такая сильная, как мечтала стать. Я просто надеялась встретить кого-то, кто будет заботиться обо мне ― как ты вторую половину моей жизни, как ты заботился о Лете, несмотря на измены, несмотря на дистанцию ― я просто хотела быть для кого-то слабой и нежной. Сколько раз ты мне говорил, что надо быть самой собой и рано или поздно появится человек, способный все это оценить, ― очередной обман. Знаешь, когда я начинала нравиться? Когда искусственно вносила себе в характер чертовщинку, когда строила коварные планы, когда играла, когда просчитывала каждый шаг, когда придумывала образы и тщательно следовала им, а вовсе не тогда, когда надевала старую, но любимую майку, джинсы и шла гулять по переулкам. Но ты, как отец, еженедельно утешал, что все наладится и главное не изменять себе, но, как Георгий, ты столь же часто рассказывал мне, какие женщины сражают ― а какие наивно и кротко семенят по обочине жизни... И я съехала сейчас на обочину... Возле какого-то мотеля... Потому что я поняла, что я не смогу убежать от тебя, от себя, от обмана... Я просто устала бежать...

Ты найдешь меня на М7 в одноименном мотеле. Думаю, ты найдешь меня даже до того, как получишь это письмо. Ты не смотри на меня... Запомни меня другой... Той далекой... Когда-то родной.

Папа, я тебя прощаю, твоя С.»

Мгла посреди дождливого марта

Когда Сабины не стало, где-то в середине третьей серии «Моей прекрасной няни», с трассы повеяло тихим холодом, он пронзал обочины, дома и людей ― он не просто раздирал на куски все, что мелькало мимо, он хладнокровно разделывал людей на мысли и отчаяние. Но с утра холодный ветер с кровью скрылся за горизонтом, и солнце выбралось из закромов. Такое же холодное и немощное. Не способное согреть и не сумевшее помочь Сабине оттаять днем раньше. Оно просто восходило, потому что было надо. И заходило к вечеру, условно выполнив свое не менее условное предназначение. А люди, все такие же замерзшие и отчаявшиеся, продолжали разгадывать кроссворды в душных электричках, спускались с перрона по скользким ступенькам, забирались в старые маршрутки и разъезжались по своим холодным и бедным домам. Они, в отличие от Сабины, еще не потеряли надежды... Или никогда ее и не имели...

Около «Макдоналдса» на перекрестке с Советской улицей снесли будку ГАИ ― и построили «Перекресток», большую парковку, открыли пару ресторанов сети «Росинтер». Вроде как пришел новый век, за ним новое десятилетие и новая жизнь ― следы грязной перестройки отмывали промышленные альпинисты и граждане соседних воинственных и бедных стран.

Люди часто возвращаются к своему прошлому ― брусчатый сарай, мамалыга или дискотека в Доме культуры у военной части. Ты все так же хочешь зайти в магазин, совковый, со стеклянными дверьми и плоскими алюминиевыми ручками, купить вафельный рожок за серебряные копейки и съесть его, сидя на ступеньках того же магазина. Но того мороженого уже нет, на месте магазина ― «Евросеть». И все вокруг ― пресловутая маргинальная «Евросеть» ― только курсы евро, импорт, экспорт, содружества объединенных, разрозненных и воинствующих наций. И никакой надежды на независимость. И ты не веришь. Уже не веришь... Ни в сказку, ни в Россию, ни в любовь.

В начале девяностых на рынке около дачи продавали жатые юбки грязных цветов на резинке, в них было не жарко. И стоили они, как сейчас помнила Кати, десять рублей. Копейки. Три пакета молока и фруктовый «Орбит». И все вокруг ходили в жатых десятирублевых юбках, которые какой-то ушлый челнок за еще меньшие гроши ухватил в Индии. Мать Кати в такой юбке сажала цветы на участке и вечерами ходила в магазин. Однажды летом собиралась дикая гроза, которая обернулась нещадным ураганом. Сначала во всем поселке погас свет. Это часто становилось предвестником грозы. Стихия валила сосны и липы, срывала крыши, обрывала провода, лишала возможности включить телевизор и подзарядить аккумулятор для старых «Жигулей»... Оставалась просто жизнь, без электричества и технологий ― та самая первозданная жизнь.

Вся семья смотрела «X-files», и когда закончились титры, мотив которых до сих пор остается у всех в памяти, наступила тишина. Ветер огрызками веток колотил окна. Мать, Кати и два двоюродных брата вышли на линию (так называются улицы в поселке Никольское) посмотреть, что происходит ― и там, где линия пересекалась с шоссе, небо стреляло в землю ярко желтыми стрелами, что еще десять минут назад плавно и вяло текли по проводам, наполняя жизнь привычным урчанием холодильника, голосами из телевизора и радио, освещая искусственным солнцем унылый быт Подмосковья. И это приближение апокалипсиса не казалось Кати страшным. Ее завораживали стихии, их буйство ― переворот в природе и государстве ей казался чем-то обыденным и смешным. Она догадывалась, что от подобных событий десятками гибнут люди ― ей просто еще было невдомек, что это может коснуться ее. Кати внутренне знала, что это не последний день, у нее же еще столько ошибок впереди. Она была готова возложить на себя великую миссию и привязать самый тяжелый камень к груди ― только придется обходить реки и болота. Дождь из накрапывающего мягко перешел в буйный фокстрот и едкими каплями колотил по лицу, так что на коже оставались маленькие кровяные звездочки, потом град и кровоподтеки, а она стояла и смотрела, как бунтует природа, и пыталась понять, что та ей нашептывает. «Беги», ― слышала она в постукивании дождя, но оставалась стоять в изумленном оцепенении, вдохновленная происходящим и испуганная лишь долгой благодатью, в которой с детства искала подвох. Именно потому, когда все уже убежали в спешке закрывать распахнутые окна, Кати продолжала стоять на крыльце и разглядывать нестерпимые провокации неба, а потом так сладко уснула под шум дождя. Гроза унесла ту самую жатую юбку мамы. И подарила спокойствие, с которым уснула Кати.