Плата кровью - Александр Анатольевич Пересвет

голову, когда того ещё в ДК осколком приголубило, — в общем, сказал, только свистеть дыркой в боку сможет. А с нею да на полутора ногах до Валуйского один хрен не доберётся. Лучше он ещё с «укропчиками» посчитается, пока кровью не изошёл. Да брата-казака прикроет. В общем, так и прикрыл. Сныкался Петрович в огородах возле домиков — с красной крышей там один был, по ней найти можно, — и стал отстреливаться.

А Коваленко за это время в зелёнке за ручьём сховался. Но на звук боя в Валуйском не пошёл, а пробрался по ручью и огородам в тыл «укропам» и врезал от души. Те, видать, решили, что к казакам подкрепление подошло, смылись назад. Пока пауза нарисовалась, Стамбул споро сползал к Петровичу. Но тот был уже совсем бледный, еле держался. Приказал валить, на хрен, к своим, а ему всё едино конец, так хоть за дурака Коваленко не беспокоиться.

Тот и пошёл. А там, где Петрович остался, снова бой начался. Петрович прилично ещё стрелял, минут десять.

Ушёл Стамбул хорошо, не преследовали его. А дальше уж группу Куляба встретил, что тоже в зелёнку углубилась, а тот и к своим вывел. Ну и вот — приняли. Голову в больничке заштопали, к Головному свозили рассказать, как и что. А теперь вот к Бурану заехали, поблагодарить его с Кулябом, что помогли, да пригласить к казакам выпить за это дело, коли начальство позволит.

Начальство, зная состояние Алексея, возражать и не думало — пусть, мол, сбросит тоску смертную… А то есть такое, про это бывалые солдаты знают: затоскует ежели боец, то тут и жди — прилетит ему. Странный, но верный закон.

А так, глядишь, разменяет Буран тоску свою на туман в мозгу, растворит в водочке, выручательнице вечной русской. Похоронит девушку свою — и только с удвоенной злостью воевать станет.

И надо бы было так и сделать Алексею, но… Но не хотелось. Не то у него было состояние, чтобы вот так запросто тоску свою на выпивку разменивать. Нужна была эта тоска ему. Жить он в ней хотел, дышать ею. Не хотел он уходить от Ирки, хотя бы и в водку. Пока тосковал он по ней — вроде как и жива она была. Не здесь, далеко уже, но — жива. В нём жива…

И вот теперь она уходит совсем. Навсегда. Под серым небом января. Под крики ворон.

И всё — как в тумане. Хотя по форме и не так.

Всё Алексей видел нормально, остроты зрения и восприятия не терял. Не первая смерть рядом.

Но и не так, как отца хоронили. Там вот этой непонятной пелены между ним и миром не было. Хоронили солдата. Павшего в бою с врагами. С фашистами. Сделавшего в том бою максимум, что мог сделать безоружный, — плюнуть фашистам в лицо. И завещать тем самым отомстить за себя.

И Алексей уже тогда воспринимал отца как однополчанина, как боевого товарища, за которого врагам будет отомщено. Потому что плевка в лицо — мало. Он, сын и однополчанин, должен стать тем оружием, которого не было в руках отца во время его последнего боя. И стал, будем надеяться. Раз фашисты на трусливые теракты перешли.

Впрочем, им привычно…

А Ирка… Ирка погасла.

И ведь никогда ничего они друг другу не говорили про будущее. Знали оба, что будущего у них как пары нет: он женат, дети. Война кончится, он уедет. Или убьют.

На этот счёт он мыслил совершенно спокойно — война. А вот теперь вышло, что убили не его, а Ирку, и не на передовой, а, можно сказать, дома. И вот лежит она теперь в гробу, поставленном на две деревянные табуретки перед чёрной ямой, и — словно спящая, только погасшая.

И что с этим теперь делать, непонятно. Не даёт понять эта пустота внутри и этот туман вокруг.

Из-за него, Алексея Кравченко, девушка погибла. С которой вроде бы и не было особой любви. Так, сожительство. А вот её теперь нет, осталось только тело. Которое закрывают крышкой гроба. А вместо души у тебя какой-то слипшийся комок, который хочется выкрутить, смять совсем, до конца, и выбросить…

* * *

Солнце снова приоткрыло за облачной пеленой свой мутный глаз. Просветлело всё вокруг — как раз под последний звук молотка.

— Доченька моя! — мать падает на колени и утыкается лицом в красную бязь на месте, где минуту назад было лицо Ирки. — Доча, доня моя! Как же мы без тебя?! Как же не увидеть-то тебя больше?!

Рядом с ней чуть ли не басом заревел Макарка. Вряд ли он уже понимает бесконечность смерти, но маленькое сердечко чувствует всё безнадёжное горе взрослых.

Играет желваками Митридат. Утирает слёзы Настя. Плачут две девушки — подруги Ирки. Сурово кривится дядька — представитель с работы её. Подвывают какие-то тётки — подруги матери, наверное. Священник ясными глазами смотрит на всех, размеренно, но мелко кладя кресты. Как это он сказал только что? Точно как-то сказал… «Бог принимает души в любви»…

Кладбищенские рабочие начинают опускать гроб в могилу.

— Караул!

Командует Злой.

— Залпом!

Сзади-сбоку сочно хлюпают затворы.

— Пли!

Слитные выстрелы.

— Залпом!

Это самые близкие его бойцы. Подняв автоматы, стоят Злой, Шрек, Еланец, Ведьмак, Дядя Боря. Караул выделил Перс. Командир сам подошёл к Алексею, сказал: «Возьми ребят своих с автоматами. Чтобы салют, как следует… За наше дело погибла девушка твоя…»

— Пли!

Комок подступает к горлу. Эх, ребята, что ж вы делаете… Я же сейчас разревусь от благодарности!

— Залпом!

Алексей увидел, как Мишка вытащил свой пистолет. Чёрт, да! Да! Что ты за тормоз сегодня такой, Лёшка!

Он выхватил оружие, передёрнул затвор.

— Пли!

Рука дёрнулась, принимая отдачу…

Глава 8

Смерть Ирины войны не отменила. И не могла, конечно, отменить. Она лишь поселила у Алексея непреходящую боль внутри. Возможно, это называется — в душе. Но так ли это на самом деле, он судить не брался.

Ибо душа жила далеко не только одной этой болью, но и всем окружающим. Потому как Буран оставался солдатом, бойцом Луганского корпуса, офицером и командиром — и душе и уму его полно было обычных служебных и бытовых забот. С подчинёнными, с начальниками, с общей обстановкой. Со следователями. С которыми, кстати, была у него беседа сразу на следующий день после похорон Ирки.

Правда, разговор особо не запомнился. Вернее, не так: в памяти остался, но никаких запомнившихся эмоций не вызвал. Может,