Мистер Себастиан и черный маг - Дэниел Уоллес

— Ну конечно, Генри, — сказал Кастенбаум, пятясь. — Можешь рассчитывать на меня.

Генри взял Кастенбаума за руку и отвел в ванную. Там они встали перед зеркалом и посмотрели на себя. Потом Генри открыл шкафчик и достал баночку черной, как вакса, краски. Открыл ее, взял кисточку и начал наносить краску себе на лицо, пока не покрыл его целиком, пока не стал черным, совершенно черным, и белки глаз сияли из этой черноты, как лучи света.

Кастенбаум не знал, на каком он свете. Что происходит? Он буквально онемел и не представлял, что сказал бы, если б мог.

— Дьявол всегда побеждает, — проговорил Генри тихим, напряженным, не своим голосом. Словно одержимый. — В конечном счете дьявол побеждает. Мы боремся с ним, потому что так и надо делать, но в итоге всегда проигрываем. Всегда. Поскольку благородство — истинное благородство — руководствуется законами, которые внутри нас, которым мы должны следовать, чтобы оставаться благородными. Зло же может позволить себе любые нечестные методы. Это борьба не по правилам. Но вместе, ты и я, возможно, сумеем что-то сделать. Не остановить его, нет, но хотя бы как-то помешать.

Кастенбаум попятился от Генри, пока не оказался в коридоре, потом дальше, назад в гостиную. Только там он почувствовал, что спасся, что теперь он в безопасности. Часто и глубоко дыша, он ждал, но Генри не последовал за ним, и через несколько минут стало ясно, что он вообще больше не появится. На глаза снова попался графин, и, чем дольше Кастенбаум смотрел на остатки скотча, тем заманчивей они ему казались. Он открыл графин и выпил ту малость, что в нем оставалась. Это было как отзвук чего-то прекрасного, как войти в комнату и услышать последние ноты песни.

*

Скольким сыновьям приходится уславливаться о дате, чтобы увидеться с собственным отцом? Если кто и был, кроме него, Кастенбаум о таких не слыхивал. Он представлял себе сыновей, которые могли в любое время ворваться в кабинет своего папаши, и тот был рад им. Но уже давно, когда, наверно, ему исполнилось лет десять, его отец перевел их отношения из, что называется, родственных в чисто деловые. Старший Кастенбаум теперь не был просто его отцом. Он стал будущим работодателем, а его сын — будущим служащим и как таковой должен был следовать правилам, которые определяют подобные отношения. Отец мог видеть его по четвергам в три часа. Завтра четверг. Есть еще время привести себя в порядок.

Сидя на одиноком стуле перед огромным отцовским столом красного дерева, Кастенбаум-младший описывал Кастенбауму-старшему цепочку событий, с неизбежностью приведших к полному провалу, связанному с Генри Уокером. Отец слушал безучастно, не проявляя ни малейшего интереса к объяснениям, даже когда сын рассказал о сути трюка Генри, настаивая на том, что это был вовсе не трюк. Для отца это был только бизнес.

Когда он закончил, отец кивнул:

— Жаль, Эдгар. Вначале вы так надеялись. Может, даже слишком. Но чем выше мы взбираемся, тем больнее падать.

— Знаю.

— Тише едешь, дальше будешь.

— Ты всегда так говоришь.

Последние слова были сказаны с легкой иронией, но отец уловил ее и обиделся.

— Да, я разочарован, — сказал он. — Нечего и говорить, как разочарован. — («Однако ж не мог не сказать», — подумал про себя сын.) — Я ожидал, что это твое приобщение к бизнесу покажет мне и всем в моей фирме, что ты не просто мой сын, а именно тот человек, который должен занять это кресло, когда я его освобожу. Не выношу кумовства. Это несправедливо по отношению к другим, кто усердно работает независимо от того, чью фамилию носит. Но я был бы неискренен, предполагая, что мне не следует продвигать тебя. Следует. Это поможет тебе занять мое место, но что ты будешь делать потом — вот что имеет значение.

— Знаю, — сказал его сын. — Знаю.

Отец снял трубку с небольшой медной подставки, набил табаком, раскурил и углубился в бесконечную задумчивость, устремив глаза к небесам, словно испрашивал совета у самого Господа Бога, поделиться которым тот мог немедленно.

— Мы оба знаем, что это означает, — сказал он.

— Да. Но, думаю, стоит дать мне еще один шанс, — поспешил Кастенбаум, не позволяя отцу сказать то, что Эдди знал наперед, потому что после этого возврата назад не будет.

Отец обдумал его предложение. Смерил сына взглядом своих маленьких глазок:

— Судя по тому, что ты мне рассказал, похоже, вся проблема в девушке.

— Верно.

— А Генри артист. Артисты не решают практические вопросы. Это не их обязанность. А твоя, так ведь?

— Так.

— Тогда я не представляю, что тебя смущает.

— Я пришел к тебе за советом, отец.

— Вот я и даю тебе совет.

— Что? Не понимаю.

— Девушка, — сказал отец. — Тебе надо заняться ею. Потолкуй с ней. Открой ей глаза на то, как из-за нее всё страдает. Уверен, она поймет. — Кастенбаум кивнул. — Делай, что обязан делать. Вот все, что я могу тебе посоветовать. Делай, что обязан.

Отец посмотрел на часы. Время, отведенное на встречу, вышло. Отец встал, пожал руку сыну точно так же, как пожимал последнему посетителю перед ним и как пожмет следующему, который войдет в кабинет.

Кастенбаум знал, что он должен сделать.

*

По его мнению, план был блестящий. Он был доволен, до того доволен, что, не успев вернуться в свой одинокий офис, налил себе скотча и выпил, крякнув, как матрос. Потом позвонил Генри и рассказал, что он придумал. Что Генри нужно, так это будильник, модель из новых, какие громко трезвонят. Вместо того чтобы не спать полночи, он сможет завести будильник так, что тот станет звонить каждый час, и он будет вставать и проверять Марианну. Генри с энтузиазмом принял эту идею: отличный выход! Он сейчас же отправится покупать будильник.

Кастенбаум выждал несколько минут и позвонил снова. Трубку долго не поднимали, но наконец послышался голос Марианны.

— Алло?

— Марианна? Это Кастенбаум.

— Эдгар, привет!

— Надеюсь, я не разбудил тебя?

Она обошла вопрос и сказала:

— Генри нет дома.

— Я знаю. Он попросил меня позвонить. Планы переменились. Он хочет, чтобы мы все собрались на складе.

— У нас есть склад?

— Да. Где мы держим весь наш реквизит, — сказал Кастенбаум. — Который еще так и не использовали.

Где весь не понадобившийся магический реквизит хранился, собирая пыль и требуя за хранение деньги, которых у него больше не было. Одна мысль об этом злила, возмущала его. Но сейчас он постарался сдержаться.

— Это прямо за углом, — сказал он. — На Шестой улице.

— Не знаю. Где Генри?

— Он будет там. Верь мне.

*

Склад длиной и шириной был с городской квартал; их имущество занимало только крохотную его часть. Остальное пространство было загромождено старыми железными конторскими столами, деревянными стульями и картонными коробками, полными старых тюльпанных луковиц, по той или иной причине оказавшихся негодными, вещами, которые не выбрасывали окончательно, а годами свозили сюда из многочисленных офисов его отца, поскольку чему-то всегда можно было найти применение, хотя нельзя сказать заранее, какое именно. Добро Кастенбаума было свалено в самом дальнем углу, темном и сыром.

Он встретил Марианну у рифленой железной двери и провел ее внутрь. Ему трудно было даже смотреть на нее. Как призрак, подумал он, одно воспоминание о женщине, бесплотное. Уже мертвая.

— Генри уже здесь? — спросила она.

— Нет еще. Но скоро будет. А пока, может, взглянем на наши чудесные механизмы? Ты не все видела. Думаю, тебе будет интересно.

Проходя между складскими рядами, мимо пустых книжных шкафов и треногих столов, Кастенбаум дергал за шнуры от маленьких одиноких лампочек высоко над ними, которые почти не давали света, а лишь едва рассеивали темноту. Он посмотрел на Марианну и не мог сказать, заподозрила она что-нибудь или просто смущена. Она шла так медленно и глядела вокруг широко раскрытыми глазами, как ребенок в музее.

— Я тут всегда начинаю плутать, — сказал Кастенбаум, пытаясь отвлечь ее приятным разговором. — Настоящий лабиринт.

— Где же Генри? — спросила Марианна, и на этот раз он почувствовал нотку страха в ее голосе.

Он не удивился, ему самому было тут не по себе.

— Идет к нам, уверен.

Она остановилась:

— Нам лучше вернуться. Подождать его снаружи.

Она повернула назад, но он схватил ее за руку — чересчур резко. Он не собирался стискивать ее так крепко. Дело в том, что он был почти пьян. Он никогда не бывал слишком пьян, но почти бывал частенько, и сейчас это был такой случай. Секунду-две он чувствовал легкую растерянность. Потом отпустил ее руку и с улыбкой извинился.

— Мы уже пришли.

Он дернул очередной шнур, и, когда их глаза привыкли к теням, отбрасываемым серым светом, перед ними предстали всяческие принадлежности для создания безобидных иллюзий. В самом их виде, подумалось Кастенбауму, есть какая-то магия, и он понял, может впервые, зачем он отыскал Генри, когда тот вернулся с войны. Конечно, им двигали деловые соображения, и, повернись все иначе, успех был бы оглушительный. Но причина была не только в этом. Близости к миру, отличному от обыденного, — вот чего он искал, того, что несет в себе знание, которым обладают лишь несколько человек на свете, разгадку секретов имитации. Это знание означало, что он особенный, и в окружении всего этого он чувствовал себя особенным существом. Невероятный фокус: после всего, что с ним произошло, Кастенбаум в какой-то момент был по-настоящему счастлив.