Мистер Себастиан и черный маг - Дэниел Уоллес

Дверцы закрылись.

Они исчезли.

*

Сколько минут прошло, прежде чем Генри и Марианна Ла Флёр вновь появились перед публикой, было на другой день предметом бурных споров в газетах и на улицах Нью-Йорка. Кто говорил, что пять, другие — десять, однако были и такие, что утверждали, что прошло лишь мгновение и им только показалось, что больше, поскольку им не терпелось увидеть, что будет дальше, как детям, ждущим рождественских праздников.

Не важно, как долго, но они ждали. Те, кто оставался на своих местах, сидели молча, не сводя глаз с ящика. Те, кто уже собрался уходить, застыли в проходах. Мужчина скрылся с мертвой женщиной в ящике. Зачем, совершенно непонятно, просто в голове не укладывалось. Добавьте сюда тот факт, что они заплатили за привилегию наблюдать все это, и от мрачной абсурдности происходящего у них голова шла кругом, и в тот момент, и позже. Особенно позже.

Сколько бы времени ни прошло, дверца ящика в конце концов открылась, и Генри Уокер шагнул на сцену — один. Вид у него был измученный, в лице ни кровинки. Смокинг — мокрый от пота. Он отвернулся от яркого света, бившего в глаза, словно провел в темноте ящика несколько часов, споткнулся о неровность помоста и едва устоял на ногах. Что бы ни случилось с ним в ящике, выглядел он так, будто только что избежал смертельной опасности, однако справился с собой, подошел к краю сцены и посмотрел на море незнакомых и молчаливых лиц.

— Любовь, — сказал он, — побеждает все.

Потом повернулся, торжествующе вскинул руки. И — вот — явилась она.

Марианна Ла Флёр была жива.

Она подошла — подплыла — к нему и встала рядом. Он взял ее за руку.

И поцеловал ее. Не просто прикоснулся губами к губам. Его поцелуй на сцене «Эмпориума» перед пятью сотнями зрителей побил все рекорды.

На другое утро «Таймс» писала, что половина зрительниц в зале упала в обморок; Кастенбаум знал, что это огромное преувеличение. Однако он собственными глазами видел, что было довольно много тех, кто повалился, как безвольные марионетки, одних подхватили мужья, другие исчезли в проходах между рядами кресел. Кастенбаум сам почувствовал, как сердце у него остановилось. Вся жизнь промелькнула у него перед глазами, но это длилось лишь мгновение.

Генри вернул Марианну Ла Флёр к жизни.

*

Мне надо было бросить курить, когда засохла правая рука. Я знала, что к тому все идет (левая уже приклеилась к туловищу), и поэтому постаралась поместить правую так, чтобы она лежала у меня на коленях и казалась живой и гибкой. Мне ее подвязали жокейским поясом, и в таком положении она была у меня и днем и ночью. Но тело рассудило иначе. Рука вытянулась вперед, а ладонь приоткрылась, словно протянутая для пожатия; за четвертак люди могут ее пожать. А за второй — только зажечь спичку о ногу Женщины-Аллигатора. Пожать мне руку — это самое популярное из дополнительных развлечений, которые мы предлагаем.

Мне надо было бросить курить тогда, но я не бросила. У Ника, нашего рабочего сцены, есть сын, который еще слишком мал, чтобы помогать отцу, так вот теперь, когда Генри пропал, он все делает для меня. Ему только семь лет. У него очки с толстыми стеклами и челка, на дюйм короче, чем нужно. Он прикуривает для меня сигареты и подносит мне к губам. Он не слишком разговорчив, и это хорошо.

Но Генри, когда еще был с нами, любил делать это. И при этом говорил не умолкая; для этого я и была ему нужна. Он закуривал сигарету, делал затяжку, а потом передавал мне; я затягивалась, потом снова он. Мы курили ее вместе, как это иногда делают влюбленные. Сам он не курил, но умел пустить кольца, потом послать сквозь них стрелу, а в заключение собрать весь дым в ладонь и превратить его в новую сигарету, что меня всегда смешило. Мое участие в этом фокусе состояло в том, что я вообще не курила. Дым выползал из моего рта и застилал мое лицо, как вуаль. Потом Генри отдувал его. Я чувствовала его дыхание на лице, его губы были рядом с моими, как у влюбленных.

*

В последующие дни в городе почти ни о чем другом не говорили, как только о воскрешении Марианны Ла Флёр. Женщина умерла и была возвращена к жизни. Когда происходит такое, мыслимо ли говорить еще о чем-то? Как бывает при всех небывалых событиях, даже те, кто не присутствовал на представлении, могли рассказать о нем так, будто видели его собственными глазами от начала до конца. Не было газеты, которая бы не написала о Марианне, и, как об Амелии Эрхарт[20] почти девять лет назад, все только о ней и говорили. Известный спирит утверждал, что обморок большого числа зрительниц можно объяснить тем, что у них была отнята «небольшая доля» жизненной энергии и передана Марианне Ла Флёр. Репортеры попытались раскопать что-нибудь о ее прошлом, но только и узнали, что прошлого у нее нет. Даже Генри Уокер, ставший знаменитым во время войны, до нее как будто не существовал. Обоих окружала полная тайна, лишь подогревавшая интерес к ним.

Что до Кастенбаума, то он был в восторге. О такой рекламе можно было только мечтать. Ему казалось, что боги следили за ним и, едва возникла угроза катастрофы, спасли его и дали все, чего он желал. Он ощутил себя новым человеком; больше того, он наконец почувствовал себя фигурой. Он положил все яйца в одну корзину, и они не разбились. Наоборот — они превратились в золотые. Он сам превратился в золотого парня. Навестив отца на следующее же утро, он держался с ним на равных. Люди это тоже заметили. Как он вел себя, какой упругой стала его походка. Он даже, по собственному мнению, похорошел. Прежний коротышка с опущенными плечами, неудачник Кастенбаум умер. В жизни ему не доводилось быть так близко к прекрасным женщинам, как теперь, когда у него брали интервью об ассистентке Генри, и в смелых фантазиях он видел себя с каждой из них. Да что там фантазии! Теперь эти женщины больше не казались ему недоступными. Он чувствовал, что может заполучить любую, какую пожелает. Шагая по улице новой подпрыгивающей и размашистой походкой, привлекающей внимание прохожих, он говорил себе: «Вот для чего мы живем: чтобы чувствовать себя так».

Он открыл тайну существования. Эта тайна заключалась в успехе.

На другой день после шоу он дал Генри отоспаться. Тот, должно быть, был без сил. Генри и Марианна Ла Флёр исчезли сразу после представления; и публика не вызывала их долгими аплодисментами. Она была слишком потрясена; и произошедшее словно было несовместимо с аплодисментами, словно они принижали его. Кастенбаум надеялся, что Генри не воспринял это неправильно.

Но Генри как будто был в прекрасном настроении. Когда Кастенбаум пришел к нему около одиннадцати утра, Генри был в темно-синем шелковом халате и пил кофе. Шторы были задернуты. Такое впечатление, что ночь еще не кончилась. Марианны нигде не было видно.

— Где она? — поинтересовался Кастенбаум. — Наша маленькая старлетка.

— Спит, — ответил Генри. — После того, через что она прошла вчера, может, весь день проспит.

— Думаю, на самом деле ей это далось легче, чем всем нам. В действительности все сделал ты. Я сам умирал, пока ты не закончил номер. Мои поздравления, Генри.

И Кастенбаум стиснул его в объятиях. И почувствовал себя несколько неловко: Генри не ответил на его объятие. Кастенбаума поразило, каким тот был безучастным. Глядя на друга (глаза уже привыкли к полутьме), Кастенбаум пытался вспомнить, каким Генри был всего день назад. Он выглядел постаревшим на двадцать лет, в лице ни кровинки, а глаза — когда-то такие лучистые, такие зеленые — тусклые и серые.

И голос его, когда он говорил, дрожал.

— Думаю, представление прошло хорошо. С учетом всего.

— Хорошо? Не просто хорошо, а потрясающе! Ты был прав, что ничего не говорил мне, иначе я бы абсолютно сошел с ума. Но ты справился, и отныне я никогда не усомнюсь в тебе, дружище. Никогда.

— Приятно знать, что тебе понравилось.

— Но теперь ты должен рассказать мне.

Генри посмотрел на него:

— Что рассказать?

— Как ты это сделал, Генри. Я должен знать. Просвети меня. Я ж пришел не на твою красивую физиономию полюбоваться.

Генри отвернулся:

— Не спрашивай.

— Как я могу не спрашивать? Все в Нью-Йорке хотят это знать. Ты, конечно, им не расскажешь — и я тоже, — но мне, как твоему импресарио, другу и уж не знаю, кому еще, ты просто обязан рассказать. Не успокоюсь, пока не узнаю.

Генри собрался было заговорить, но Кастенбаум поднял палец:

— Сперва я подумал, что те докторишки подсадные. Как пить дать. Но их было трое — трое! — и потом, в утренних газетах сегодня — уверен, ты уже видел, — пишут, что они настоящие. Имеют приемные. Имеют дипломы! Поэтому моим вторым предположением было — ладно, потерпи немного, — что у Марианны от природы такой слабый пульс — она тоже, ну, как ярмарочный урод, достаточно посмотреть на нее, — что без стетоскопа никакой доктор не услышит. Тогда я подумал: какой-никакой, но пульс есть пульс, и они определили бы его. Поэтому третье мое предположение…