Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Тут я признался:

«Это он гнался за мной. Я деньги второпях забыл уплатить».

Она засмеялась.

«Ну, ладно, вы вот что скажите, Машенька, кто этот, усатый?»

Она посмотрела на меня внимательно, чуть внимательней, чем смотрела до этого. И ничего не ответила. Занавес поднялся. Не обменявшись ни словом, мы досмотрели спектакль. Вместе со всей толпой из зала выходили. Я об одном думаю: сейчас мы расстанемся, сейчас и, может, навеки. Ей это легкий интерес с тобой, с чумазым, поболтать.

«Прощайте, — говорю, — Машенька, лихом не поминайте. Вот он, усатый, ждет вас около двери».

Она чуть приметно усмехнулась:

«Может, еще и у подъезда ждут. Тогда вам только и остаются боковые двери».

Забыл я в ту минуту, что люди вокруг нас, и публика все востроухая, каждое слово ловит.

«Эх, Машенька, — говорю, — да разве вы не видите: мне горько подумать, что сейчас мы должны расстаться!..»

Машенька меня за руку:

«Тише вы… Что с вами?»

Публика оборачивается, смотрит на меня удивленно, а тот усач уже навстречу идет.

«Мария Сергеевна! Я — к вашим услугам. На дворе ливень, прямо потоп. Но вы не беспокойтесь: у меня вполне надежная ЭМ-один».

Ну, дьявол тебя дери вместе с твоим ЭМ-один! Ладно. Ни на шаг я не отступлю. Что дальше будет? Она оборачивается ко мне:

«Что вы скажете, Лук Алексеевич?»

«А что ж, очень просто, — говорю, — может, этот самый ЭМ-один нанимается?»

Как глаза ее засмеялись! А усатый белки выкатил:

«Только мне и дела каждого встречного возить».

Тут я и попросил его, очень вежливо, но с огоньком, чтобы о даме моей не смел он так выражаться. Он извиняться стал, смутился, покраснел, плечами пожал и в сторону удалился.

Следуем, значит, мы дальше. Я ко всему уж приготовился: любую атаку отобью, а Машеньку не отпущу, пока сама уйти не захочет.

У двери, при выходе, наши бригадные стоят. Увидели меня, шеи повытянули. Мимо проходя, «добрый вечер» я сказал. Дружно в ответ головами закивали. Слышу, вслед кто-то шепчет:

«Только подумать… Вот те и Лука!»

На улице действительно ливень. Грохочут ручьи. Деревья, будто фонтаны, кипят. Остановились мы в растерянности, под балконом стоим. Смотрю я на нее, и весело мне, и радостно, — петь хочется и смеяться. Откуда и речь у меня взялась? В другое время целыми часами молчу: что, думаю, зря болтать-то? А тут и шутки, и прибаутки сами на язык просятся. Машенька говорит:

«Хорошо с вами, Лука Алексеевич! Но сперва вы показались мне бирюком».

«Это вы, — говорю, — отогрели меня, Машенька. Чего не сделает один ваш взгляд».

Всю ночь, однако, на улице не будешь стоять. Публика вся почти уже разошлась.

— «Как же быть?» — спрашивает Машенька неизвестно кого.

«Очень просто, — говорю, сбрасываю пиджак свой новый, бостоновый и плечи ей осторожненько покрываю: — Давайте руку, Машенька, пошли!»

А в это самое время, откуда ни возьмись, тот же усач!

«Я, — говорит, — давно вас жду, Мария Сергеевна. Моя машина вот, у подъезда».

«Да, — отвечает Машенька. — Правильно».

Ласково глянула на меня, пиджак возвратила, руку пожала и с тем, с усачом, к машине пошла. Как-то внезапно все это случилось, не то чтобы слово сказать, даже пикнуть я не успел. Грянула машина в тот же миг, фары загорелись, дождь радугой впереди засиял.

Так и остался я, как говорится, сам один. Стою, чуть не плачу од огорчения. Наши-то все время в окошко наблюдали и, видно, поняли: неладно у меня получилось. Выходят они гуськом, один по одному, все тихие, печальные, мол, не рассказывай, Лука… Вместе мы до гостиницы добрели. Тут Сидор Петрович в сторонку меня отвел, спрашивает:

«Кто такая?»

«Не знаю, Сидор Петрович, а только как уехала она внезапно — в душе у меня запекло».

«И что же, до сих пор печет?»

«Печет, — говорю, — еще сильнее…»

«Плохо, Лука, твое дело. Я сам эту стадию когда-то прошел. А между прочим, знаешь, кто этот, с усами? Это известный в тресте инженер Прокопенко. Высокий специалист!..»

Услышал я это и на табурет опустился. Знаменитость! Куда же мне с ним тягаться? Баста. Все кончено.

Чуткий человек Сидор Петрович об руку меня взял, по коридору прогуливает, разговором веселым хочет отвлечь. Но видит, что я как ночь и разговор не помогает. Когда мы по коридору прогуливались, я вывесочку приметил: «Буфет». Стукнул я в двери. Петровича за собой потащил, сонной буфетчице кричу:

«Два раза по двести!»

Она без промедления и налила. Но Сидор Петрович сгреб стаканы и аккуратно в графин обратно перелил.

«Другие пьют из сочувствия, — говорит. — А я из сочувствия отказываюсь. Да и тебе оно ни к чему. Ты лучше сну теперь, Лука, доверься. Сон силы даст и выход подскажет».

Так я и сделал. Улегся и словно в ночь провалился. Ранним утром меня разбудили:

«Машина подана… Едем!»

Смотрел я с горки, с Каменного Брода, на малый областной городок: в каком же доме она живет?

В тот месяц трудная работа бригаде нашей выпала. Оккупанты шахту совсем изувечили. А машин в те, первые, дни не было еще никаких. Позже они появились в полном достатке. Бывалый человек Сидор Петрович и тот головой качал:

«Сколько сил нужно!»

Пока спустишься в шахту, промочит тебя до костей, сквозняком прошибет, в штреке воды по колени, сплошные завалы дорогу преграждают, кровля так и валится, не успеваешь закрепить. А штрек наш главный. На него вся надежда. Там, за осыпями, уголь ждет. Люди каждый час отсчитывают: когда же уголь начнем давать? Работали мы будто на пожаре. О, славушка донецкая недаром гремит! Великий был труд, поистине великий, отважней, может, и не было другого труда. Не камень, а будто крепость мы вражью громили, чтобы огонь победный поскорее добыть. Я тоже работал как двужильный: в самые опасные места ходил. А теперь силы мои будто утроились.

Месяц прошел или больше — не помню. Бриться совсем я забросил. Спецовку редко снимал. Открою шкаф, посмотрю на костюмчик, складки потрогаю, что после дождя на нем остались, и снова дверцу тихо закрою.

«Довольно, — скажу себе. — Был уже франтом…»

После смены вымоюсь в бане — и спать. Заработком своим тоже мало интересовался. Знаю одно: работаем, сил не жалея. Пусть, кто приставлен к этому, высчитывает процент. А процент, оказывается, не сотенный — тысячный вышел! На тысячу процентов мы штрек за месяц продвинули. Главное, что пробились мы к пласту. Уголь пошел на-гора. Вот главная наша победа! И заработал я как помощник бригадира десять тысяч рублей.

— Здорово! — вырывается у Кузьмы. А Николай тут же сыплет ядовитой скороговоркой:

— Не выдержал… Заинтересовался! Тебе бы такие деньги, Полюшку свою, старушку, небось в шелка бы одел!..

— Не так же, как ты, транжира! — строго отзывается Кузьма. — Тебе что рубль, что сотня…

— Да будет вам, не ссорьтесь, — останавливает их Белоконь. — Я тоже, когда сказал мне об этом Сидор Петрович, глаза раскрыл:

«Да неужели?..»

Славный старик в усы посмеивается:

«Верную позицию ты, парень, занял. Другой бы к водке потянулся, а ты, — говорит, — силен! Нашего, железного корня, молодец!»

В тот же день стало известно, что премия нашей бригаде присуждена. Какая? Никто не знает. Но человек специальный из треста уже приехал и вечером в конторе будет ждать.

Побрился я, спецовку новую одел, матросскую тельняшку под низ, — вечерком прихожу к конторе, сажусь на крылечко, жду. Ждать, однако, не долго пришлось, слышу, по фамилии вызывают. Прямо к начальнику шахты сторож меня ведет, в приемной, оказывается, все наши уже собрались.

Тут двери нараспашку. Просят войти. Я самым последним вхожу — с папироской замешкался. Вхожу и — вот она — судьба! За столом между начальником шахты и еще каким-то человеком Машенька моя сидит.

— Ух ты! — вздыхает Николай.

Смотрю и глазам не верю, ну, конечно же, она. Что тут со мной сталось? За спины товарищей спрятался, боком к стенке прислонился, весь мел на спецовку собрал.

Машенька меня не замечает. Бумаги какие-то просматривает, что-то соседу улыбаясь говорит. А сосед… Фу, анафема! А сосед никто другой, тот самый, усатый.

— Опять же! — вырывается у Кузьмы. — Действительно…

Теперь Николай одергивает его коротко и строго:

— Не вмешивайся…

— Сидор Петрович тоже ее узнал, — неторопливо продолжает Белоконь, чуть приметно, задумчиво улыбаясь. — Виду, однако, не подал, лишь к двери отошел и хитро глазом на меня косит. Это он отступление мне отрезал. Ну и сообразительный старикан!

«Ладно, — говорю себе. — Будь, что будет. Если не узнает, и я ни слова не скажу. А если помнит… если только помнит…»

Мыслей этих не успел закончить, как Машенька встает из-за стола, просит товарищей садиться.

Говорит она о работе нашей удивленно и радостно и с таким знанием дела, будто сама в нашем штреке была и каждого в работе видела. Для меня ее речь, и глаза, и улыбка больше, чем радость, — крылья это мои. Много ли времени прошло? Снова меня по фамилии вызывают. Встаю, подхожу к столу. Машенька смотрит в список, читает.