Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

«Кто ты, дедушка?» — спрашиваю. Слышу, как голос мой в забуте повторяется. Но старичок опять молчит. Камень я сгреб на всякий случай, в комок весь сжался, смотрю на него и лампу прикрываю. И сколько я так сидел? Даже сейчас ответить не могу. Однако сиди не сиди, а что-то делать нужно? Дай, думаю, я этого загадочного деда поближе рассмотрю. Сразу выхватил лампу из-под полы и прямо к нему… А деда, понимаете, никакого нет. Столб, весь белым мхом покрытый, стоит, и длинные белые эти космы от слабого сквозняка чуть-чуть пошевеливаются.

«Фу, дьявол, — говорю, — напугал!..» Голос мой вон как по продольне гремит. Эхо не успело затихнуть, — уже не свой, чужой голос я слышу.

«Кто напугал? Кто?..»

Из темени прямо ко мне белая фигура идет. Я снова за камень… А Машенькин голос повторяет:

«Кто напугал вас, Лука Алексеевич?..»

Мог ли я думать, что спустится она сама в такую глубину по веревке?

Я к ней, и сам не заметил, как за плечи ее обнял.

«Да как же вы решились? Я тут совсем перепугался: вон, смотрите, огонь какой-то горит…»

Лампу она подняла, смотрит и смеется:

«Это дерево фосфоресцирует… Гнилушка такая. Пойдемте. Ничего страшного нет».

Добрались мы до того огонька, и правда, белый, трухлявый обломок крепи, если лампу прикрыть, светится. Теперь, по совести, очень неудобно мне сделалось. Какого труса разыграл! Но Машенька, впрочем, не шутит, не смеется, — ободрить меня хочет.

«Вы, — говорит, — если непонятное что встречаете, обязательно старайтесь понять. Здесь одна может быть опасность: газ… Этот газ — углекислота. Голову поэтому старайтесь держать повыше, газ — он тяжелый, больше понизу стелется. Но и это пока не страшно: чувствуете сквозняк?..»

Так идем мы с нею дальше, через завалы перебираемся, узкими ходками, щелями проползаем, и по дороге она мелом чертит для приметы на стойках крепи стрелки да кресты.

В книжке у нее план всей шахты набросан. Иногда останавливается, просит присветить, поправки карандашом делает. И опять мы идем все дальше, через гиблые расселины переползаем. Ничего подобного в жизни я не видел, как эта заброшенная шахта! На чем только держатся глыбы камня? Сорвется такая скала и — точка. Не вырвешься. Простым обушком ее не возьмешь.

Но вот в узеньком штреке Машенька останавливается наконец. Возбужденная, радостная, она берет мою руку.

«Это здесь… Да, точно, это здесь! Как видите, я не ошиблась. Порода непроницаемая, а до третьего горизонта — метров 15–20, не больше. Если отсюда, снизу вверх, по наклону ходок прорубить, — третий горизонт будет свободен».

Вмиг позабыл я о всех наших мучениях.

«Мог ли я подумать, — говорю, — тогда, в театре, что вы такая?»

Машенька смеется:

«Жестокая?»

«Да, жестокая. Радостно мне с тобой…»

Как мы возвращались на главную галерею, как меня камнем в спину шарахнуло да как поднимались мы потом из шурфа — долгая история рассказывать. Я первый поднялся по веревке. Ногами о стенку или о крепь обопрусь и — вверх, вверх… И Машеньку затем поднял. Вымазались мы оба и от усталости едва дышим: тут же на камень присели и смотрим в степь. Почему-то печальная Машенька стала, молчаливая. Я спрашиваю:

«Какая дума у вас?»

«Кажется, напрасны наши старания, Лука. Охрана труда в этих условиях работать не позволит. Одно, пожалуй, останется: заново эту старушку шахту проходить. Но в таком случае проще воду откачивать. Здесь и затраты огромные, и время, и риск. Боюсь не только фантазеркой, сумасбродкой меня назовут… И спрашивает растерянно, доверчиво: — Но разве я сумасбродная, Лука? Я ведь о лучшем мечтаю. Он словно дом для меня, где я родилась, да, словно дом родной — Донбасс… Я об одном вас прошу: о нашем походе пусть никто пока не знает. Поговорю и в тресте, и в обкоме. Но пока это секрет… Хорошо?»

Я дал слово.

Машенька уехала в тот же вечер. Я провожал ее на полустанок. Шли мы мимо кургана — Кременистой Могилой он у нас зовется. Поравнялись с курганом, она и говорит!

«Давайте наверх поднимемся… Интересно!»

Взошли мы на курган, на самую вершину: белый шалфей от ветра стелется, будто поземка снежная, ковыль течет. И степь наша донецкая отсюда открыта на всю свою широченную ширь: дальние шахты видны по горизонту, трубы, терриконы, копры… Машенька задумчиво смотрит вокруг и руку мне на плечо кладет:

«Когда я гляжу, Лука, на эти степи и думаю, какие богатства в них зарыты, сердце громче стучит, не терпится поскорее, как в сказке, волшебное слово сказать: „Сезам, откройся!..“»

Я на нее со стороны смотрю, взволнованный, а чем — и сам не понимаю. Мне было хорошо потому, что я рядом с нею, и мысли, и мечты у нас одни, и что оба мы чувствовали силу друг друга. Вот о чем я подумала красив человек! Я и теперь его вижу таким: стоит он на вершине, перед бескрайним простором, весь бронзовый от света. Ветер треплет распахнутый ворот белой легкой блузки, шевелит отброшенную прядь волос. В синих глазах спокойное раздумье, спокойное и смелое от веры в силу своего сердца и ума. Да, такой я ее запомнил. Мало сказать мечтательной. У нее не только во взоре — в руках уверенных тоже мечта выражалась. А эти руки знали трудную работу. Тогда впервые в жизни так гордо я взволновался и сказал себе, на нее глядя: да, красив человек! И еще я об одном подумал. Отчаянная мелькнула у меня думка! Но об этом дальше расскажу…

Машенька обещала приехать через педелю. Там, в тресте, предстояло ей спорить, доказывать, убеждать. Но мы условились, что будет она через неделю, какие бы ни останавливали ее дела.

Поезд ушел, а я еще долго стоял на перроне и думал о ней и о смелом ее проекте, и стало мне ясно, что решение уже принято, а другого решения просто не может у меня быть.

В этом году я отпуском не пользовался. Предлагали мне два или три раза, но я все откладывал на август. В августе вместе с бригадиром собирались мы поехать в Мариуполь.

А теперь я пришел прямо на квартиру к Сидору Петровичу и говорю:

«Отпуск на неделю требую. В город надо поехать. Самые неотложные дела».

«Хорошо, — молвит Сидор Петрович. — Сегодня буду в шахткоме, договоримся».

Получил я деньги на другой день, в ОРСе провизии закупил, а когда бригада в смену ушла, рюкзак на плечи и дорожкой знакомой к шурфу. Рюкзак я под кустами спрятал и обратно на поселок возвращаюсь.

Зашел в инструментальную, бур, что получше, отобрал. Мастер даже не спросил: знает, что для бригады. В ламповой у меня старушка знакомая — без всяких вопросов три лампы выдала. Обушек у меня свой, и запас зубков имеется. Лопата тоже своя. Одно осталось добыть — бикфордов шнур и динамит, а это уж дело трудное. Тут я вспомнил про запальщика Сергиенко, вместе с ним ходили мы когда-то на озера, грешники, рыбу глушить. Разыскал я Сергиенко. Дай, мол, браток, на один заряд. А Сергиенко ни в какую, рыбу, говорит, жалко. Этакий способ, говорит, варварство. Бился я с ним целый час, плюнул и ушел, не мог же я сказать ему, зачем мне динамит. Что ж, думаю, придется без динамита пробиваться.

Постепенно перенес я весь инструмент к шурфу, ведро воды набрал, все это вниз переправил. Снова возвращаюсь на поселок, неспокойно у меня на душе. Так ли большое дело делают? А если не вернусь? Что товарищи скажут? Может, скажут, она виновата? Или на бригаду ляжет тень: вы, мол, за этим фантазером недосмотрели. Бригада, однако, в стороне, Петровичу я записку оставлю. Но вот обо мне самом как подумают? Гордец, одиночка, даже товарищам ни слова не сказал?..

Момент это важный, ответственный, и я его особенно пережил. Заперся в комнате, долго шагал из угла в угол, сам себе вопросы задавал. И решил, что сказать никому не могу, так как честное слово дано. Бригаде открыться, значит — позвать ее за собой, а уж это риск больше чем собственный. Проще простого, казалось бы, подождать. Пускай там это дело в верхах все должные инстанции проходит. Но оно, дело-то, стало уже моим, мечтой моей, бессонницей оно сделалось. И Машенька тут словно посторонилась, как будто вдаль отошла. Я видел: из темени, из гиблой ночи, из вод недвижных проступает, светом и гулом наполняется наш третий горизонт. Что ж, рисковать? А конечно! План наступления понятен. Я в этом плане — солдат. В те дни я от армии еще не остыл, от жаркой ее температуры. Недавно на Миусе в штыковые атаки доводилось ходить. Здесь, рядом, — рукой подать, — под Харцызском, вел свою роту на штурм высоты… Мне Александр Матросов до каждой черточки ясен, таких я тоже знавал. Но тут не вражий дот передо мной, тут, может, все девяносто шансов за жизнь и за успех.

Письмо я оставляю Машеньке на тумбочке, возле кровати. А в конверт парторгу записочку вкладываю: мол, дорогой Сильвестрович, извини, что с тобою вопроса не согласовал да не взвесил. Сердце свое я взвесил, друг, нету ни капельки в нем корысти. А поступаю так потому, что верю: большая для Родины будет польза. Прошу, ежели сил у меня не хватит, дело это обязательно закончить.