Пленная Воля - Сергей Рафалович

III

Когда стемнело и ушел художник,Филипп перед портретом стал,разглядывал его и что-то бормотал;потом у зеркала пытливо изучалсвои черты, и злобно прошептал:«Не живописец, а сапожник».И вышел. А в каморке тесной,где полки с книгами скрывали стены,зажег свечу, уселся в кресле,и с улыбкою блаженнойк себе придвинул том тяжеловесный,лежавший на столе.Разгладились морщины на челе,в очах восторженная воля засветилась,медлительными сделались движенья.В каморку постучали. Не прервавши чтенья,он проронил: входи! И тихо дверь раскрылась;Андрей в нее неловко проскользнули, притворивши, запер на крючок.Затем к столу придвинул стули стоя ждал,уставясь на начищенный сапог.— Садись! — сказал, не глядя на него, хозяин.Приказчик сел. Рукою грубою изваян,он был неладно скроен — крепко сшит,высок и грузен и в хмелю сердит,подковы гнул и жорнов подымал.Был вдов, и жил, как говорили, с дочкой.Хозяин, дочитав до точки,стал вслух читать, напевно и тягуче,с усилием, как будто полз по кручетропой отвесной. Но глаза горели,дышала часто грудь, и в телеистому сладкую он ощущал.А нос и лоб блестелиот пота.Приказчик выгнулся вперед,вцепился в стол рукамии так чтеца пронзалглазами,как будто тоттворил диковинное что-то.Так длилось долго. Капала свеча,шуршали желтые страницы.На улице, визжа и гогоча,с парнями пьяными веселые девицыругались. А пытливую лунудразнили, заволакивая, тучи.И все звучал, пронзая тишинув каморке голос мерный и тягучий.Затем, откинувшись на кресле, пот отерусталый чтец с лица.И помолчав немного,кивнул Андрею: «Все для Богаони трудились. Мы же до концаих труд доводим. Ладен он и спор,и, может быть, и нам на радость будет.Не больно хороши земля и люди,строитель тамошний — не нам чета.Что выстроено нами — красотаи загляденье. Рай да будет раем.Продолжим труд умерших — помечтаем».

IV

Филипп торговцем был и слыл ростовщиком,нажился крепко, прижимал нещадно,не злобою влекоми не по скупости, бессмысленной и жадной,а потому что в юности решил,что мир таков, каким его творили вновь творит, мечтая неустанно,строитель некий, сущий в небесах.А человек, внедренный в зыбкий прах,томим болезнями, тоской терзаем,то горем, то нуждой, то ближним угнетаем,то сам насильник и палач,кого не трогают ни жалобы, ни плачуниженных и оскорбленных,в мучительную жизнь безрадостно влюбленных, —мечтами создает прекрасный и желанный,нездешний мир, как вымысел пространный,осуществляемый все ярче с каждым днем.Земля уродлива и люди мерзки.Но рай и вечность, ангелов и Богаони измыслили мечтою дерзкой,мечтой прекрасной и любовно-строгой,и мир надзвездный жив, как мир земной,где люди жили и где мы живем,над ним безвластны, но творя иной.И все, что создано убогими певцами,пророками и вещими жрецами,и тем, кто юродивым прослыл,а, может быть, мудрее прочих был,и свитки древние занесено, —он стал читать. Когда кругом темнои отработан день, в каморке теснойучился он творить простор небесный,и свет без тьмы, и правду, и любовь.А люди глупые, униженные вновь,твердили злостно про вериги,душеспасительные книги,бичи, и пост, и бденье.И было в их насмешках — осужденье.Случилось так, что по делам пришлосьАндрею вечером в каморку постучаться.Впустил его хозяин, но когда ругатьсяприказчик стал, докладывая дело,Филипп угрюмо молвил: брось!Андрей умолк оторопело,и криво усмехнулся: «Так, —спасаешься, грехи замоливаешь, — что же…»Но тот, не гневаясь, в глаза ему глядел:«Чего болтаешь зря? ведь ты же не дурак?Спасаться нам как будто и не гоже».И объяснил, не торопясь, чего хотел,чем занят был в тишиуединенной и укромной.И речь его должно быть до душиприказчика, доверчивой и темной,дойти сумела.С тех пор они, свершив дневное дело,сходились там,и почитав, что люди сотворили,чей дух в раю, чья плоть — в могиле,их труд согласно продолжалии жизнь иную создавали,предавшись творческим мечтам.И так, весь день земною жизнью жили,а по ночамдушою радостной нездешнее творили.

V

Филипп был немощен и хил,грехом родительским, должно быть, отягченный.И часто говорил,что скоро ждет его погост зеленый.С трудом до пятого десятка дотянул.Вдруг занемог и слег в начале Мая.Болел он долго. Весь истаял.Однажды вечером вздремнул,и пробудившись, на портрет взглянул,где был он намалеванне то подрядчиком, не то дворецким,с лукавством старческим и простодушьем детским,И там, приникшую к нему, нежданно смерть заметил.Не испугался. За приказчиком послал.И глядя пред собой, лежали тих и светел.Когда Андрей пришел, больной всех выслал вон,и приподнявшись, сел в постели.— «Пришел конец». Андрей стоял смущен.А звезды радостно за окнами блестели.«Немало мы с тобой трудились,просторную засеяли долину, — утомились:проверить надо бы, как семена взошли,как прорастает мысль и расцветает слово».Приказчик мял картуз в руках,молчал, молчал и вымолвил сурово:«Уж не забудь строителя землиза все дела и мысли пристыдить.Ему-то хорошо на небесах,а людям — разве сладко жить?»— «Уж пристыжу, не бойся, только бы дойти.Но вот что я надумал ныне.Все те, что жили раньше нас,в грехе и зле, как мы с тобою,когда им пробил час,назначенный судьбою,и светлые раскрылися путик вершине синей,ужель не могут, радуясь в раю,мечту оттуда устремить своюк земле? Иль там, с другими схожи,земной беды не помнят? Но не гожетворить по-прежнему земное зло,когда вокруг тебя все чисто и светло.Надумал я составить памятку о том,что там — вверху — для вас я строить буду,что на земле я сотворю оттуда,чтоб свет блеснул и здесь… когда-нибудь… потом.О чем мечтать — я знаю. Ты — запишешьи памятку положишь в гроб со мной.Вот стол, перо, бумага». — И больнойустало голову склонил к подушке. Стало тишев большой и темной комнате, как в храмепред службою. Неловкими рукамиприказчик свечку засветил, бумагувзял и перья очинил.— «Ну что, готов? Пиши разборчиво и точно,как буду говорить… У девы — непорочной —родится… Что уставился?» — «Да как же так?И непорочная, и дева, — а родит?Тебе б о том мечтать, чтоб умным стал дурак,голодный сытым, праведным, кто грешен,свободным, кто оковами звенит,и радостным, кто неутешен, —чтоб всякий, кто страдал…»Но речь горячую хозяин оборвал:«Все будет, будет.Иными станут люди,когда иного на земле узрят.Ведь каждый день не Бога ли творят?Но бога в небе — не земного Бога.Немного сил и времени немногоосталось мне теперь.Не мудрствуй, но поверь,не соблазнись, а помолись о чуде.Что ты напишешь, закреплю я прочно,что закреплю, то будет, будет…Пиши: «Родится сын у девы непорочной…»

То было некогда — на русской ли равнинеиль на чужбинесредь племени чужого? —за много лет до Рождества Христова.

1915

РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИКИ С. РАФАЛОВИЧА

В. Брюсов. С. Рафалович. Светлые песни

В одном стихотворении автор говорит о себе: «Я жажду бесконечного… страданий необъемлемых, страстей неизживаемых»… Эти модные желания не очень к лицу его музе, трезвой, умеренной и рассудительной. О поэзии г. Рафаловича можно сказать его собственным стихом: «Там разум входы стережет». В ней нет порыва, нет прозрений, к ней всего менее подходили бы слова Фета о «даре безумных песен». Объективное творчество везде более удается автору, чем чистая лирика. Лучшие вещи в книге те, где сам поэт исчезает за образами, заставляет говорить за себя свои создания: такова баллада о «Лигее», сонеты о Еве и о Терезии, стильная пьеса «XVIII век», «Два друга» и т. п. В философских раздумьях, объединенных в лирическую поэму «Душа и мир», есть интересные мысли, но они остались бы ровно столь же интересными, будь изложены прозой. С внешней стороны стихи г. Рафаловича, за редкими исключениями, незвучны и однообразны; один и тот же размер (чуть ли не половина всех стихотворений написаны хореическими четверостишиями), одни и те же приемы, сходные образы — повторяются на многих страницах. Есть погрешности языка, если только это не licentia poetica, в таком случае неудачные.