Пленная Воля - Сергей Рафалович

«У Зюлейки тело бело…»

У Зюлейки тело бело,А душа смугла.Над челом белее мелаГолубая мгла.

Губы словно вишень сладкий,Миндали глаза.Целый день играет в пряткиСердце-стрекоза.

Позовешь — не отзовется,А прильнешь к устам, —Нет целебнее колодцаПо святым местам,

Нет забвенее напитка,Яда слаще нет…В тихий сад ведет калитка,А в окошке свет.

Зазывает злая свахаГостя гостю вслед.Говорят, что там АллахаВстретил Магомет.

Тифлис. 1921

«Из многих дней, бесследных, незаметных…»

Из многих дней, бесследных, незаметных,Как пыль, как пепел, как песок,Задумчиво плету венок,Себе и миру дар заветный.

Но точно налитый свинцом,Чело мое он клонит долу,И все тоскливей взгляд тяжелыйПод этим блекнущим венцом.

И только в час, когда твоиЯ вспомню светлые улыбки,Ресниц пушистых трепет зыбкийИ тихие слова любви,

Над пылью, пеплом и пескомЦветы поют о синем Мае,И он опять меня венчаетВесенним, праздничным венком.

Париж. 1922

«О том, что явственней прибоя…»

О том, что явственней прибояВолны морской, на берегу,Ясней, чем небо голубое,И ярче солнца на снегу;

Что неизбывней зим и весен,Привычней, чем сама земля —Маяк, что виден на утесеС кормы ночного корабля, —

Что в сердце истиной последней,Правдивейшей из правд земных,Горит победно, — только бредниТвердят, невнятны и темны.

А жизнь гудит и мчится мимо,Презрительно на них косясь,Пока из пламени и дымаЛожится серый пепел в грязь.

Париж. 1922

«Проеду долгий путь трамваем…»

Проеду долгий путь трамваем,Сойду и за угол сверну.Как легкомысленно мы доживаемНеповторимую весну.

Три деревца и дом старинный,Калитка жалобно скрипит.Июнь. Жара. Весь город спит,Опутан душной паутиной.

Так неподвижен этот зной,Как будто даже время стало.Но не прощаться ли со мнойПридешь туда, где ты встречала?

К разлуке ближе каждый час:Мы не живем, а доживаем.Сегодня я в последний разПроеду долгий путь трамваем,

Тебя окликну со двора,Чтоб ты сошла и дверь открыла.А завтра — это вечера,Когда грустишь о том, что было.

А завтра — это дальний край,Кусок совсем иного мира,Откуда ни один трамвайНе возвращает пассажира.

Париж. 1923

«Ночью поздней лечь в кровать…»

Ночью поздней лечь в кровать,Засыпая, Вас назвать,А наутро, в ранний час,Чуть проснувшись, вспомнить Вас.

Ночью, утром, долгим днем,Знать, что мы живем вдвоем,И спешить, как из тюрьмы,Всюду, где не вместе мы.

Жизнь ли это или бред?Только счастья в этом нет.Счастья нет, но, может быть,Стоит счастья — так любить.

Париж. 1923

«Кругом поля и роща за рекою…»

Кругом поля и роща за рекою,На много верст другого нет жилья,Над крышей только небо голубоеА под ногами мягкая земля.

Пред домом дуб, старей и выше дома;Три комнаты под низким чердаком;Такая тишина, что с дальнего паромаМне каждый окрик слышен и знаком.

Проходят дни чредой однообразной,Без торопливой, хмурой суеты,И все мои заботы и соблазныВ саду, где птицы, фрукты и цветы.

А в непогоду, если ломит кости,По вечерам и в тихий час ночнойИз шкапа книжного выходят гостиИ о своем беседуют со мной.

Милы мне сказки о любви и славе,Но сказки не нарушат мой покой.Так счастлив я, что не могу представитьИную жизнь, счастливее такой.

Но если б явью стали эти бредни,Как скоро наступил бы — знаю я —Тот день, когда б я жаждал, чтоб последнимОн был из дней такого жития.

Париж. 1923

III

«Так повелось, что стали нам жилищем…»

Так повелось, что стали нам жилищемКабак и постоялый двор.Не люди мы, а пыль, и на кладбищеНас выметут как сор.

Никто, вздохнув, не скажет: помер!Не перекрестит лба;И тотчас в опустевший номерЧужая ввалится судьба;

И снова этой жизнью голойТам заживут, как мертвый жил,Когда с усмешкой невеселойЕе бесстыдно обнажил

И не оставил даже тряпки рваной,Чтоб наготу свою прикрыть,Перевязать живые раныИ кровь запекшуюся смыть.

Берлин. 1923

«Старый дом сожжен дотла…»

Старый дом сожжен дотла,На просторе ветер веет.Только черная зола,Только дым золы чернее.

А кругом, со всех сторон,Ширь земная, золотая.Только синий небосклон,Только птиц залетных стая.

К солнцу, к воле все пути:Как не верить яркой яви?Только — некуда идти,Только — нечего оставить.

Нет порога, нет замка,Нет межи на Божьей ниве.Только прежняя тоска,Только прежнего тоскливей.

Берлин. 1923

«Я не коснусь твоих волос…»

Я не коснусь твоих волос,Ни скорбных губ, ни кисти длинной;И вот опять домой принесВ глазах померкших страх звериный.

Грохочет издали трамвай,Рожки ревут все реже, реже.На столике остывший чайИ черный хлеб, уже несвежий.

Здесь угол мой, и ночь, и тишь.Я пробуждаюсь понемногу.А ты, мой щедрый день, стоишь,Приткнувшись к темному порогу.

Берлин. 1923

«Это знают черный дуб и ясень…»

Это знают черный дуб и ясеньПред моим окном;И звезда, что падает и гаснетНад ночным прудом;

Газовый рожок на перекресткеИ пустой вокзал;Да еще дымок от папироски,Что попал в глаза.

И всего, конечно, лучше знаетЖенщина на улице ночной,Та, чей облик мне напоминаетОб иной, иной.

Подошла, но слова не сказала,Стала зябко кутаться в платок.А пред нами тонкой струйкой алойОкровавился восток.

Берлин. 1923

«Есть на плече у Вас такое место…»

Есть на плече у Вас такое место,Где сохранится след моей щеки.На самом узком ложе нам не тесно,Когда колючей мглой полны зрачки.

И на губах своих уверенно ищу яНавязчивый и горький вкусМучительного поцелуя,Похожего скорее на укус.

Но отчего такая дикость волчья,Что друг от друга нежных слов не ждем,Что в самый острый миг я заклинаю молча:Не ошибитесь в имени моем.

Берлин. 1923

«В моих глазах безумья нет…»