Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Монастырь необходим, потому что Божии заповеди не могут соблюдаться в большом обществе. В монастыре, по мнению Августина, скорее, чем в миру, можно было жить, как одно сердце и одна душа. Там можно было иметь общее имущество и разделять блага по потребностям. Коммунистический идеал «От каждого по способностям, каждому по потребностям» на самом деле является парафразой монастырских правил Августина. Он хотел обновить начальное христианство и потребовал, чтобы его священники и монахи жили по–апостольски. Однако со временем он разочаровался в святости монастыря так же, как и в благочестии своей общины.

Не все из тех, кого Августин воспитал в своем монастыре, вели себя в дальнейшем так, как ему хотелось бы. Антоний из Фусалы с детства жил в монастыре, и едва ли ему было двадцать, когда Августин поставил его епископом (415–423). В его епархию входил город Фусала, где все жители прежде были донатистами, но, имея за спиной императора, Антоний укрепил свою власть и извлек личную выгоду из официальных мероприятий против донатистов. Антоний оказался глупцом, страдающим манией величия и чуждым угрызений совести (clericus tyrannus); при нем Фусала стала настоящим разбойничьим гнездом. Это тяжело подействовало на Августина, он счел себя соучастником сомнительного успеха Антония и позаботился, чтобы сместить его (Письма, 209). Августину приходилось тратить много времени на дисциплинарные дела, подобные этому. Как епископ он был ответственен не только за общину, но и за тех более или менее удавшихся священнослужителей, которых он взрастил в своем монастыре.

Первоначальное христианство — это мировоззрение, которое стало идеалом гораздо раньше, чем воплотилось в протестантизм в начале Нового времени. Оно было идеалом уже в конце IV века, когда римский император сделал христианство своей личной и государственной религией. Для Августина, как и для многих других, успех христианства был делом долга. Он не полагался на императорскую защиту Церкви. Августин был ребенком, когда император Юлиан отпал от Церкви, и Августин понимал, что нечто подобное может повториться в любое время. Императрица–мать Юстина была арианкой и сбивала с правильного пути своего сына, императора Валентиниана И, так что епископу Амвросию пришлось серьезно вразумить их обоих.

Для Августина философия перестала быть размышлениями над космосом. Самой большой загадкой для него теперь стал человек. Начиная с Августина, христианин стал великой загадкой для самого себя (Исп. IV, 4: factus вгат ipse mihi magna quaestio). Однако это не только интеллектуальная проблема. Это проблема практическая, потому что решить ее можно, лишь принимая решения и действуя. Реализованная христианская жизнь кладет конец всем спорам. Августин был ищущей душой, именно это и сделало его основателем монастырей. Ибо в этой форме жизни он нашел наконец покой, сменивший его интеллектуальную неудовлетворенность, и силы для своей церковной и литературной деятельности.

Монастыри Августина в Северной Африке продержались недолго. Они были закрыты уже в год его смерти. И ариане–вандалы изгнали ортодоксальных священников, Через два столетия исламская экспансия стерла в Северной Африке все следы христианства. Тем не менее, воздействие Августина благодаря его сочинениям было исключительно велико. И еретики, и приверженцы Церкви находили в них поддержку для своих мыслей. Но сутью его христианства были не отвлеченные умозрения, а практика, для которой он черпал вдохновение в монашеской жизни и епископском служении.

Глава 13. Doctor gratiae: учение о благодати и свободной воле

Вскоре после возвращения в Африку Августина стали тревожить его невостребованные способности. Он постепенно понял, что Церковь нуждается в нем и что он изменял ей со своими чисто умозрительными идеалами. Члены Церкви в Гиппоне Регии пребывали в теснимом меньшинстве. Патриотически настроенные донатисты (которые, питаясь антиримскими настроениями, господствовали в городе) и манихеи способствовали расколу общины. Августин был вынужден действовать, взяв на себя ответственность. Община Гиппона видела в нем своего спасителя и вынуждала его читать проповеди. Церковь епископа Валерия сделала Августина своим пленником. Позднее Валерию пришлось прятать Августина в своей усадьбе, потому что соседние города искали его, чтобы тоже сделать своим епископом.

Борясь с донатистами, Августин сочинил оскорбитель* нью стихи (393), в которых впервые в римском стихосложении вместо количества слогов использовал чередование ударений. Это самый ранний пример из известных нам стихов такого рода, которые потом стали единовластно господствовать в средневековой христианской поэзии. Августин понимал, что не может рассчитывать на то, что его сторонники знают стихи Вергилия и Горация. Поэтому он сочинил песнь из трехсот стихотворных строк, в такт которой слушатели могли бы хлопать в ладони. Возможно, образцом ему послужили гимны и песнопения, которые епископ Амвросий использовал в Милане во время борьбы с матерью малолетнего императора, соблазненной арианами (Исп. IX, 7). Однако Августин подозрительно относился к ежедневным церковным песнопениям, не зная, считать ли их благочестием, возвышающим душу, или плотским удовольствием (Исп. X, 33).

3 декабря 393 года все африканские епископы встретились на соборе в Гиппоне Регии, и Августин объяснил им содержание христианского вероучения. Специальный монах растолковал африканским епископам credo — Символ Веры. Августин представил веру как систему высших и второстепенных постулатов. Со временем его монастырь стал семинарией, которая поставляла епископов для всей Северной Африки. Многие монахи вышли из имперской бюрократии и прошли тот же путь, что и сам Августин. Именно такие люди были важны для Церкви как организации. Августиново servi Dei — «слуги Божии» — изменило всю основу африканской Церкви. Все эти события происходили без особых контактов с епископами Рима и Милана, но при сильной поддержке епископа Карфагена.

Августиново толкование credo перед епископами на соборе в Гиппоне в 393 году было включено в трактат «О вере и символе». Валерию явно посчастливилось, когда он удержал при себе Августина и заставил его принять рукоположение. Это неожиданное посвящение и выступление Августина на соборе в Гиппоне в 393 году — хотя у него еще не было своего епископата — могут означать лишь то, что иерархия в церковных институтах еще не укрепилась. Епископы продолжали быть пастырями своих общин, и только их служба государственной религии потребовала, чтобы они начали соблюдать некоторые формальности. Однако ни церковная иерархия, ни институт папства или учение о святых таинствах не были настолько формальными, какими они стали потом. Поэтому когда в искусстве Ренессанса Августина изображают в роскошных епископских одеждах, подобных тем, какие были обычны в расцвете средневековья, с исторической точки зрения это явное заблуждение.

Церковь как институт еще не нашла своей формы, но усилия Августина и его стремление навести в ней порядок немало этому способствовали. История этой деятельности столь необъятна, что нам трудно увидеть в ней его личный вклад. Весьма парадоксально, что именно те исследователи, которые приветствуют введенные при Августине новшества, заинтересованы в том, чтобы не выделять его личного вклада, дабы структура и рутина Церкви выглядели как можно старше и почтеннее. Но, как бы то ни было, всюду, где действовал Августин, он прокладывал новые пути. А потому изучение его жизни и творчества должно быть изучением решающих факторов в истории становления Церкви. Многие несомненные истины средневековья появились впервые в виде вызванных обстоятельствами ответов именно на письменном столе Августина.

Друзья Августина по монастырю хранили во многих отношениях традиционный образ мудреца, который хотел стать богоподобным и святым: theios апег. Шаблон святого мог заимствовать некоторые черты из дохристианских образов. Победа над хаотическими желаниями плоти была образцом еще для юного Августина, когда он в Карфагене присоединился к манихеям. Но такие жизненные планы мало подходили ему. Во–первых, следовать этому образцу было трудно. Во–вторых, едва ли такая попытка стоила усилий. Позже Августин защищал свободную волю от детерминизма манихеев так убедительно, что Пелагий впоследствии воспользовался его аргументами. Однако аскетизм научил Августина, что одной доброй воли еще недостаточно.

Нам всем, не только грешникам, присущ некий таинственный изъян, заставляющий нас повторять и помнить свои слабости, считает епископ. Эта привычка ограничивает настоящую свободу воли (Исп. Ill, 7). Истина поднимает, привычка отягощает (Исп. VIII, 9). Consuetudo саrnalis — «привычка тела» — играет, по мнению Августина, ту же деструктивную роль, что «распущенность» (akrasia) у Аристотеля. В «Исповеди» Августин рассказывает, как он был вынужден постепенно расстаться с мечтой о святости и совершенстве. Он говорит о тяжести привычки и о том, как похоть укрепляется благодаря повторению (Исп. VIII, 5).