Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

Мой брат, не особенно любивший то, что он, с осознанной непретенциозностью, называл «иностранной едой» (из этой категории Бартоломью исключал карри), тем не менее был большим поклонником чеснока, особенно в форме обсуждаемого здесь айоли. «Самый близкий к «Эйч-Пи» французский соус», — говорил он, накладывая себе еще немного божественной субстанции. (В те времена он жил в Бретани, рядом с бистро, где по пятницам всегда готовили aïoli garni[252]в качестве фирменного блюда.) Когда Бартоломью навещал меня в моем провансальском доме после смерти родителей (дом этот был куплен на выручку от продажи принадлежавшей им недвижимости, а он тогда все еще уезжал на лето в свою лачугу рядом с Арлем), брат всегда настаивал, чтобы я состряпал классический, по-настоящему провансальский айоли, с куском холодной вареной рыбы в качестве центрального блюда (зачастую, как это ни странно, несоленой трески) или с лично мной составленным ассорти из вареного мяса различных сортов и продуманного набора гарниров, расположенных вокруг соуса подобно съедобному почетному караулу (вареные яйца, побеги спаржи, брокколи, чищеная итальянская фасоль, морковь, зеленая фасоль, теплые молодые картофелины в мундире — или, как выражаются итальянцы, в ночных рубашках, помидоры, сельдерей, свекла, нут и полпинты или около того варенных на медленном огне эскарго). Если есть его в больших количествах, то айоли может оказаться довольно тяжелым для желудка, так что любые сопровождающие его блюда должны быть легкими и бодрящими. Я сам предпочитаю подавать к нему только листья зеленого салата (с великодушно-бесчесночной заправкой) и фрукты. Запивать лучше местным розовым вином. Провансальский поэт Фредерик Мистраль (есть ли в мире еще хоть один поэт, названный в честь важнейшего европейского ветра?) писал: «Айоли впитал в себя жар, силу и радость солнца Прованса, но у него есть и еще одно достоинство — он отгоняет мух». В 1891 году Мистраль даже основал литературный журнал и назвал его «L'Aïoli».

И с таким вот робким планом — приготовить это блюдо — отправился я в Апт однажды утром несколько дней назад. Апт — это город с рынком на главной площади, примерно в сорока пяти километрах от Сан-Эсташ. Путешествие туда я предпринимаю раз в неделю, чтобы купить что-нибудь особенное, а не ради ежедневного va-et-vient[253] пополнения основных запасов. Еще я появляюсь там по вторникам два раза в месяц, когда в качестве приложения или продолжения основного рынка в Апте появляются несколько рядов с безделушками и мнимым антиквариатом — в целом, как и следовало ожидать, по завышенным ценам, но не без затаившейся возможности некой небезынтересной trouvaille.[254] Мой драгоценный escritoire[255] середины XIX века был одной из таких находок. Долгие годы, проведенные в дальнем углу курятника, наделили секретер вполне ощутимым запахом, что уменьшило его цену в глазах «иностранца» (парижского беженца от рекламы, эмигрировавшего на юг лет двадцать назад), у которого я ее и приобрел. Вонь курятника была подавлена несколькими слоями святотатственного лака. («Что касается домашней утвари, то если ею нельзя пользоваться, она некрасива уже по определению» — одна из максим моего брата, с которой я, вопреки обыкновению, согласен.) Начав свою прогулку в центральном ряду продовольственной части рынка, я прошел мимо грибного прилавка месье Роблушона с его первым урожаем сокровищ конца лета. Я пропустил сезон сморчков в прошлом году, и по этому поводу миниатюрный продавец, маленький рост которого казался такой же неотъемлемой частью его экипировки, как плетеная корзина и собака, натасканная на поиск трюфелей, дружелюбно подтрунивал надо мной. Справа был прилавок угрюмой мадам Волуа. Предательские следы неряшливости ее товара — вилок капусты вывалился из переполненной коробки в расположенный ниже контейнер с морковью, разные виды салата перемешались — выдают тот факт, что эта овощная палатка — наименее достойная из всех восьми или девяти на рынке. Я еще только начал свой обход, а у меня уже появилось предчувствие, что сегодняшние поиски будет не напрасны, этакое острое охотничье предчувствие успеха. Это ощущение усилилось, когда я проходил мимо безупречной фруктовой палатки месье Дюпонта (клубника давно отошла, зато цитрусовые в самом соку) и сырного ларька, которым заправляла мадам Карпентье, вдова. Ее муж производил все «официальные» операции, пока был жив, считая своими личными заслугами непревзойденное качество сыров и превосходное состояние, в котором они попадали на прилавок. Поэтому все местные жители хором пророчили беду, когда он умер от удара. После этого почти безмолвная мадам Карпентье заняла место мужа за прилавком, и качество продаваемых сыров если и изменилось, то только в лучшую сторону, так что местное on-dit[256] вскоре переключилось с «У нее никогда ничего не выгорит» на «Ну конечно, ведь это она их всегда и выбирала».

Покупателей оказалось немало, так как было уже четверть двенадцатого или около того, а период полноценной работы рынка как раз с восьми до полудня. Затем жизнь рынка начинает постепенно сходить на нет, и, зачастую неожиданно для ничего не подозревающих англосаксов и северян, сначала один или два продавца начнут паковать свой товар, потом — еще, и наконец весь рынок примет такой бесповоротно опустевший и нерабочий вид, словно это стоянка бедуинов двухдневной давности. Причем особенно это относится к продуктовой части marché;[257] среди торговцев древностями один или два еще задержатся до двух-трех часов и только тогда погрузят свою рухлядь и обломки во всевозможные «пежо», «пено» и «ситроены» разнообразной степени дряхлости.

— Merinjana[258] вам понравились, месье? — обратился ко мне месье Андруе, когда я пристроился в конце исполненной достоинства очереди у его овощной палатки. Конечно, мое присутствие было само по себе блестящим тому подтверждением. Баклажаны (бретонец по происхождению, месье Андруе, известный своим интересом к древностям и к истории Прованса, использовал диалектное название, которое я с легкостью подхватил) мне и на самом деле понравились; они стали основой для превосходного ratatouille,[259] которого мне хватило на несколько дней. Особенно вкусным это блюдо было в горячем виде на холодном багете или наоборот. (Я делал это по принципу сэндвичей моего брата, что являет собой, я думаю, уникальный пример того, как его кулинарная практика повлияла на мою. Секрет здесь один: полегче с помидорами). Еще одно интересное блюдо, где merinjana играет ведущую роль, — это слегка сдобренное пряностями турецкое имам баидди, чье название буквально означает «имам упал в обморок». Обычно объясняют, что это — из-за того, что блюдо, дескать, такое изысканное, но я вот подумал: а не замешаны ли здесь аллергические реакции? Разнообразие аллергических реакций на токсины просто поразительно: начиная от почти мгновенного отека, покраснения и потери сознания (я однажды видел, как в ресторане в Страсбурге какой-то человек покраснел до синевы и у него случился сердечный приступ через тридцать секунд после того, как бедняга съел арахисовый орех) и до семидесятидвухчасового периода полного отсутствия симптомов, который предшествует отсроченному, но неизбежно смертельному разрушению печени, вызываемому определенными грибами.

Я внимательно осмотрел рынок. Кожа на голове у меня слегка чесалась. (Насколько меньше негодования вызывали бы у нас подобные ощущения, если бы мы осознавали, чем они на самом деле являются, — посланниками зарождающейся жизни.) Месье Андруе побыстрее отделался от предыдущих покупателей, чтобы заполучить меня, своего любимого клиента. Я приобрел несколько клубней салатного картофеля, несколько стручков фасоли, морковь для цвета и текстуры, а также кучку маленьких помидоров, потом очаровательно принял от него в дар горсть базилика и осторожно положил свои новые покупки к яйцам, уже угнездившимся на дне моей корзины. Месье Андруе отказался продавать мне перец, сказав, что он достаточного, но не исключительного качества. Это была отчасти шутка, отчасти — аллюзия на обстоятельства, при которых завязалось наше знакомство, когда я пожаловался на то, что он продал мне «деревянный» лук-порей, и мы обменялись некоторыми фразами. Кульминацией драмы стал момент, когда я обличающе потрясал пучком лука (как я позже понял — подсознательно имитируя шекспировского Фальстафа), и между нами произошел следующий диалог:

Месье Андруе. Лук достаточно хорош.

Я. Одной достаточности недостаточно.

Месье Андруе фыркнул и отвернулся, а я в свою очередь резко развернулся и удалился. Когда я снова появился у его прилавка, мы приветствовали друг друга со значительно возросшей сердечностью которая в конце концов переросла в настоящую дружбу, — последовательность, которую я часто замечал во французах: им как будто спокойнее, если отношениям предшествует и подкрепляет их спор.