Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

Так вот, «отвечая» на ваш вопрос: меня воспитали домашние учителя, что не слишком отличается от получения образования самостоятельно. Мой брат ходил в разные частные школы, предположительно — образовательные мавзолеи приходящего в упадок престижа, на что он и списывал полное отсутствие у него интереса к общекультурным явлениям, а также ту довольно утомительную показную бесклассовость, которую он позже на себя нацепил, — «Все художники — рабочий класс» и прочая чепуха в том же духе. Вы заметите, что сам я приятно свободен от подобного жеманства. Отец в конце концов махнул рукой на Бартоломью, или же его уговорили махнуть на сына рукой. Я думаю, моя собственная очевидная одаренность и уготованное мне большое будущее, которое (все говорили, что я далеко пойду) обнадежили папу и позволили ему предоставить моему брату значительную свободу действий. Возможно, вполне достаточно, чтобы в одном поколении каждой семьи хотя бы только один ее представитель добился успеха — в любом случае, отец разрешил Бартоломью поступить в Слейд, где он, по своему обыкновению, добился, чтобы его исключили. Что до меня, то я полагаю, что простое перечисление изученных предметов, успешно сданных экзаменов, усмиренных преподавателей и без малейших усилий усвоенных текстов Лейбовской библиотеки не будет нести в себе ни большого смысла, ни особой важности. Разве не связаны действительно наполненные событиями перемены с определенными, осязаемыми ощущениями с устойчивым предпочтением, отдаваемым определенным цветам, с зарождающейся привязанностью к определенным поэтическим строчкам и к определенным зданиям? Тень от карниза на стене напротив окна спальни на четвертом этаже, меняющаяся в зависимости от наступающего в Париже времени года С точки зрения внутренней жизни, нашей истинной жизни что, в конце концов, нам до исхода битвы при Ватерлоо по сравнению с вопросом, поливать или нет свои устрицы соусом «Тобаско»?

К этому времени Хью закончил, что он там делал в доме, — молодожен без сомнения не упустил случая по-валлийски порыться в моих вещах — и теперь плавал вдоль бассейна туда и обратно, заливая все вокруг, поразительно много кряхтя, плескаясь и отфыркиваясь, словно морж.

— Хью был членом команды Кембриджа по плаванью.

— Да, я так и подумал.

Лаура взглянула в сторону своего молодого мужа, который теперь, выполняя некий сложный подводный поворот с подвывертом, выплеснул непомерное даже, учитывая его габариты, количество воды. Было трудно не прийти к выводу, что когда Хью наплавается, то в самом бассейне останется меньше жидкости, чем снаружи. — Вы знаете, почему вашего брата исключили из Слейда? Простите, пожалуйста, но об этом рассказывают столько разных историй.

— Если вы, в свою очередь, простите меня за эти слова, неразумно позволять солнечным лучам падать прямо на кожу над коленями. Именно в этих местах велосипедисты, в частности, особенно сильно обгорают на солнце. Если бы вы пододвинулись всего на фут влево, куда предательски мигрировала тень, — вот так. Дело там было в какой-то выходке, которая окончилась неудачно. Или в том, что Бартоломью стащил свинцовое покрытие с церковной крыши и расплавил его? А может быть, брата просто вышвырнули за то, что он плохо учился? Боюсь, подробности несколько расплывчаты. В то время я много читал Валери, и мне приснилось несколько снов, которые казались реальнее дневной жизни: определенные отрывки из Рильке и Пруста; отдельные стихотворения Леопарди и аксиомы Лихтенберга; некий пакет горячих каштанов, съеденных у театра Доминион на Тоттенгем-Корт роад за два дня до зимнего солнцестояния — вот что заменяет мне мои «воспоминания». Я могу определенно вспомнить из того периода жизни моего брата только одну прогулка летним днем, ближе к вечеру, когда звук церковного колокола уносился за Темзу в сторону Ламберта, а затем тонул в тарахтении синего буксира.

Лаура вздохнула, и это говорило о трудностях сотрудничества; подобным вздохом вполне могли бы обменяться Верди[276] и Бойто.[277]

— У вашего отца денежные дела шли то лучше то хуже. Это на вас двоих как-то отражалось в детстве? Вы об этом знали?

— Все, что напоминает нам о быстротечности и непостоянстве, нельзя рассматривать как однозначно плохое. Все мы — странники на этой земле, все мы в конечном счете бездомные бродяги.

— Какие первые признаки художественных склонностей вашего брата вам запомнились?

— Утверждают, что существуют определенные моменты, которые запоминаются всем представителям одного поколения, — войны, олимпиады, нашумевшие убийства, полеты на Луну. В то же время есть моменты, которые, по общему мнению, должны запоминаться лишь отдельным индивидам: первый сексуальный опыт, автокатастрофы, потери близких; для определенного поколения — когда им впервые довелось увидеть цветной телевизор. Брутальная колонизация внутренней жизни не представляет никакого интереса как для меня, так, полагаю, и для большинства истинных художников. Меня больше интересует то, чего я не могу вспомнить: отсутствие, элизии, пустоты, отрицательность, не-бытие, пробелы, апории. Мое собственное осознание художественного призвания пришло в тот момент, когда я взял фигурку из папье-маше, которую сделал мой брат, — слона с поднятым хоботом и совершенно непохожим погонщиком на спине, и проехал по ней на своем трехколесном велосипеде взад и вперед.

— Когда это было?

— Не знаю — точно вспомнить не смогу. Примерно без четверти четыре, я думаю. Но совершенно точно — до вечернего чая, к тому моменту мой поступок был уже обнаружен. Я намеренно неверно интерпретирую ваш вопрос, чтобы подтвердить смысл сказанного.

— Что было дальше?

— «Рецензии противоречивы». То, чего, по большому счету, и следовало ожидать. Гнев и боль. В таких случаях моментально впадаешь в немилость. Но художник не может ожидать безоблачного детства. Хотите, я налью вам еще чая со льдом? Нет? У нас была няня, которая была очень добра ко мне, но ее вскоре пришлось уволить, и тогда все немного утряслось.

— Как относились ваши родители к тому, как ваш брат делал свою художественную карьеру?

— Боже — можно подумать, вы пишете биографию моего брата. Ха-ха. Мать и отец всегда были несколько непостижимы в этом вопросе, но я думаю, что, как и все остальные, они рассматривали поделки моего брата как смешное недоразумение. Моя мать, она была в своем роде актриса, понимала природу искусства и видела, конечно же, что мне она значительно ближе. Я думаю, мама питала большое уважение к моей замкнутости в своем духовном мире, хотя, конечно, она прикладывала неимоверные усилия, чтобы никогда этого не показывать, и притворялась, что поделки Бартоломью ей нравятся, — она бывала очень тонкой и вдумчивой в этих вещах. Отец просто говорил: «Молодцы, мальчики», если кто-то из нас хоть что-то делал.

— Вы можете описать еще какой-нибудь фактор оказавший интеллектуальное влияние на ваше детство? Жизнь за границей наложила свой отпечаток?

— Еврейские мистики верят, что Бог создал человеческую расу, потому что Он любит занятные истории. Вы знали? Слова, которыми мы описываем свою внутреннюю жизнь, так грубы, не правда ли? Отпечаток, влияние, развитие. Как будто душа — это маленькая провинция на Балканах, зажатая между тремя сильными державами, которые на нее претендуют. Парижу присуща определенная текстура света, запечатленная в некоторых картинах Постава Кайботта. Стокгольм — это девственное снежное поле, где не ступала нога человека. Дублин — это запах солода, сожаления, мимолетный образ намокших опилок.

— Несмотря на эту вашу оговорку, Я все же спрошу: запомнился ли вам кто-нибудь из учителей? Другими словами, есть ли что-нибудь, что мне, как биографу, следует знать о тех, кто оказал формирующее влияние на личность вашего брата? Ведь я этого скорее всего иным путем не узнаю.

— Я так понимаю, что это вежливо-уклончивый способ спросить, где я в совершенстве овладел французским. Видите ли, был один проницательный молодой француз по имени Этьен, который несколько лет подряд навещал нас во время каникул, чаще всего в Лондоне и в Норфолке. Он быстро заметил во мне проблески гениальности и часто поддерживал меня в моей непохожести, в моей самости. Бартоломью он тоже подбадривал, но с истеричным воодушевлением, которое никого не могло обмануть: «Этот парень определенно станет величайшим скульптором со времен Микеланджело» — и все в том же духе.

— Не знаете, где бы я могла найти Этьена сейчас? — спросила Лаура, и впервые за весь разговор в ее поведении промелькнула заинтересованность. Я видел, как пульсировала жилка на ее очаровательной шее.

— Я очень рад, что могу немедленно дать вам утвердительный ответ. Этьен сейчас на кладбище Пэр-Лашез, в одном из этих отвратительных семейных мавзолеев XIX века. Его семья оказалась намного более знатной, чем мы предполагали. Французы в целом — говорливый народ, но есть в них и нежданная сдержанность. Но я подозреваю, вам это уже известно. Я не помню его фамилии, но думаю, смог бы это выяснить — Ганье, кажется.