Горькие силлогизмы - Эмиль Мишель Чоран

выбрав не тот путь, не ту страну и не тот язык.

* * *

После долгих лет молчания одна хорошая знакомая написала мне в письме, что ей осталось жить недолго и она готовится «вступить в Неведомое». Меня передернуло от этого штампа. Не понимаю, во что можно вступить, умерев. Всякое утверждение представляется мне в этом отношении неверным. Смерть – не состояние, может быть, это даже и не переход. Но что же тогда? И каким штампом ответить мне на письмо знакомой?

* * *

Мне случается в течение одного и того же дня по десять, двадцать, тридцать раз менять точку зрения на одну и ту же вещь, на одно и то же событие. И каждый раз, как последний из обманщиков, я, подумать только, произношу слово «истина»!

* * *

Женщина, еще крепкая на вид, тащила за собой мужа – высокого, сутулого человека с остекленевшим взглядом. Она тащила его, похожего на жалкого, задыхающегося диплодока, как будто волокла за собой пережиток какой-то другой эпохи.

Спустя час – еще одна встреча. Ухоженная, хорошо одетая старушка, со спиной, согнутой едва ли не до земли, не шла, а «передвигалась». Волей-неволей глядя прямо себе под ноги, она медленно выписывала почти идеальный полукруг и наверняка считала про себя каждый шажок. Можно было подумать, что она только учится ходить, со страхом поднимая и опуская каждую ногу и понятия не имея, правильно ли она это делает, чтобы не упасть.

…Все, что приближает меня к Будде, – благо.

* * *

Несмотря на седину в волосах, она все еще работала на панели. Я часто встречал ее в Квартале, ближе к трем часам ночи, и огорчался, если приходилось уходить, так и не услышав ее рассказ об очередном подвиге или просто анекдот. И подвиги, и анекдоты давно стерлись из моей памяти. Но никогда не забудется, с какой готовностью, в ответ на мою гневную тираду против спящих в этот ночной час «паршивцев», она подняла палец к небесам и провозгласила: «А что вы скажете про того паршивца, что над нами?»

* * *

«Все сущее лишено основы и субстанции». Каждый раз, повторяя про себя эти слова, я испытываю что-то вроде счастья. Плохо лишь, что в жизни слишком часто бывают минуты, когда я не в силах повторить их про себя.

Я читаю его книги, потому что все, что он пишет, наполняет меня ощущением крушения. Вначале ты все понимаешь, потом как будто начинаешь ходить по кругу, потом чувствуешь, что тебя захватывает какой-то вялый, совсем не страшный вихрь, ты говоришь себе, что сейчас пойдешь ко дну, и действительно тонешь. Но тонешь не по-настоящему – это было бы слишком хорошо! Ты всплываешь на поверхность, хватаешь глоток воздуха, снова все понимаешь, с удивлением сознаешь, что он и в самом деле о чем-то рассказывает и даже понимает, о чем именно, потом опять идешь по кругу и опять тонешь… Все это претендует на глубину и даже кажется глубоким. Но стоит опомниться, и ты замечаешь, что это вовсе не глубина, а всего лишь сумбур, а различие между подлинной глубиной и глубиной, заранее заданной, не менее важно, чем разница между откровением и мастерством ремесленника.

* * *

Тот, кто отдается созиданию, верит – сам того не осознавая, – что плоды его трудов переживут годы, века и само время. Если бы еще в процессе творчества он почувствовал, что его творение обречено на гибель, он бросил бы его на полпути и ни за что не довел бы до конца. Деятельная активность и самообман суть вещи взаимно необходимые.

* * *

«Сначала он перестал смеяться, потом улыбаться». Это на первый взгляд наивное наблюдение одного из биографов Александра Блока как нельзя лучше демонстрирует схему любого жизненного крушения.

* * *

Трудно рассуждать о Боге, если ты не относишь себя ни к верующим, ни к атеистам. Похоже, это общая наша беда, включая богословов: мы больше не можем быть ни теми, ни другими.

* * *

Для писателя приближение к отрешению и свободе есть самое страшное бедствие. Как никто другой, он нуждается в собственных несовершенствах; преодолей он их, и он кончен как писатель. Остерегайся же, писатель, стать лучшим – в случае удачи ты горько об этом пожалеешь.

* * *

Не следует доверять озарениям относительно собственной натуры. Чем лучше мы знаем самих себя, тем неуютнее чувствует себя сидящий внутри нас демон, которого это знание парализует. Думаю, именно здесь нужно искать причину, по которой Сократ так ничего и не написал.

* * *

Плохих поэтов делает еще хуже то обстоятельство, что они не читают ничего, кроме поэзии (так же как плохие философы не читают ничего, кроме философии). Если бы кто-нибудь из них прочитал книгу по ботанике или геологии, это принесло бы ему огромную пользу. Человек обогащается только тогда, когда знакомится с материями, далекими от его собственной. Разумеется, это справедливо лишь для тех областей, в которых свирепствует «я».

* * *

Тертуллиан сообщает, что эпилептики в надежде исцелиться «с жадностью сосали кровь зарезанных на арене преступников».

Если бы я руководствовался инстинктом, то от любой болезни лечился бы только этим методом.

* * *

Имеем ли мы право обижаться на человека, который назвал нас чудовищем? Чудовище одиноко по определению, а одиночество, даже позорное, предполагает нечто позитивное, некую исключительность – пусть не совсем однозначную, но все же исключительность.

* * *

Два врага суть один человек, разделенный надвое.

* * *

«Никогда не осуждай другого, пока не попытаешься поставить себя на его место». Эта старинная пословица делает невозможным осуждение вообще, ведь мы именно потому и осуждаем других, что не можем поставить себя на их место.

* * *

Тот, кто дорожит своей независимостью, ради ее сохранения должен быть готов пойти на любой бесчестный и даже, если понадобится, позорный поступок.

* * *

Нет ничего гаже сидящего в каждом из нас критикана, а тем паче – философа. Если б я был поэтом, я бы вел себя в точности как Дилан Томас[24], который, слыша, как при нем обсуждают его стихотворения, падал на землю и корчился в судорогах.

* * *

Люди, лезущие из кожи вон, совершают несправедливость за несправедливостью и не испытывают при этом ни малейших угрызений совести – только раздражение. Угрызения совести – прерогатива тех, кто ничего не делает и делать не может. Они заменяют им