Горькие силлогизмы - Эмиль Мишель Чоран

все чаще перебираем свое прошлое и все реже обращаем внимание на «проблемы». Полагаю, это происходит от того, что рыться в воспоминаниях легче, чем в идеях.

* * *

Последние, кому мы готовы простить неверность по отношению к нам, – это те, кого мы сумели разочаровать.

* * *

Глядя, как другие что-то делают, мы не можем отделаться от впечатления, что сами могли бы сделать это гораздо лучше. К несчастью, наши собственные дела такого чувства у нас не вызывают.

* * *

«Я был Пророком, – говорит Магомет, – когда Адам пребывал еще между водой и глиной».

Если не можешь с гордостью объявить себя основателем или хотя бы ниспровергателем какой-нибудь религии, как набраться смелости, чтобы явиться миру?

* * *

Отрешению нельзя научиться – оно вписано в цивилизацию. К нему не стремятся, его открывают в себе.

Именно об этом я подумал, прочитав, что некий миссионер, прожив в Японии 18 лет, сумел обратить всего 60 человек, к тому же стариков. Да и то в последний момент они от него ускользнули, предпочтя умереть по японскому обычаю – без раскаяния, без мучений, показав себя достойными предков, которые во времена борьбы против монголов закаляли свой дух тем, что пытались проникнуться небытием всех вещей и своим собственным небытием.

* * *

Размышлять о вечности можно только лежа. На протяжении значительного времени вечность служила главным предметом размышлений на Востоке, а разве не восточные люди всем другим положениям предпочитают лежачее?

Стоит вытянуться, как время останавливает свое течение и теряет значение. История есть плод стоячего отродья.

Заняв вертикальное положение, животное по имени человек волей-неволей приобрело привычку смотреть прямо перед собой, обозревая не только пространство, но и время. К каким жалким корням восходит Будущее!

* * *

Каким бы искренним ни был мизантроп, порой он напоминает мне одного старика-поэта, прикованного к постели и совершенно забытого. Обозлившись на современников, он объявил, что не примет ни одного из них. Его жена из милосердия время от времени выходила и звонила в дверь.

* * *

Труд можно считать законченным, когда улучшить его уже нельзя, хотя он остается неполным и несовершенным. Ты чувствуешь, что он так тебя измотал, что ты не в состоянии изменить в нем ни запятой, даже будь это необходимо.

Критерием степени завершенности труда служат не требования искусства или истины, а усталость и в еще большей мере – отвращение.

Сочинение самой пустяковой фразы требует некоего подобия изобретательности, тогда как для проникновения в любой, даже самый трудный текст достаточно внимательности.

Нацарапав почтовую открытку, мы ближе подходим к творческой деятельности, чем читая «Феноменологию разума».

* * *

Буддизм называет гнев «грязью духа», манихейство – «корнем смертного древа».

Все это я знаю. Но к чему мне это знание?

* * *

Она была мне совершенно безразлична. Но после стольких лет я вдруг подумал, что, как бы ни сложилась жизнь, я больше никогда ее не увижу, и почти испытал горе. Мы начинаем понимать, что такое смерть, только неожиданно припомнив лицо человека, который был для нас ничем.

* * *

Чем явнее искусство заходит в тупик, тем больше становится художников. Это перестаешь воспринимать как аномалию, стоит задуматься, насколько выдыхающееся на глазах искусство стало и невозможным, и легким одновременно.

* * *

Никто не несет ответственности ни за то, кем он является, ни даже за то, что он делает. Это очевидно, и с этим более или менее согласны все. Почему же тогда одних мы возвеличиваем, а других охаиваем? Потому что существование равнозначно вынесению оценок, суду, а уклонение от этого, если только оно не вызвано апатией или ленью, требует таких усилий, на которые не готов никто.

* * *

Всякая поспешность, в том числе торопливое стремление делать добро, выдает умственное расстройство.

* * *

Самые грязные мысли появляются между одной гадостью и другой, в краткие промежутки между нашими неприятностями, в те моменты роскоши, что позволяет себе наше ничтожество.

* * *

Воображаемая боль намного сильнее реальной, потому что мы нуждаемся в ней и, не умея без нее обходиться, выдумываем ее.

* * *

Если умение не делать ничего бесполезного считать свойством мудрости, то я – непревзойденный мудрец, ибо не унижаюсь даже до того, что приносит пользу.

* * *

Невозможно представить себе деградировавшее животное, недоживотное.

* * *

Если б можно было родиться до появления на свет человека!

* * *

Как бы я ни старался, мне никак не удается проникнуться презрением к тем векам, на протяжении которых люди только и делали, что оттачивали определение Бога.

* * *

Самый эффективный способ избавиться от подавленности, обоснованной или необъяснимой, – это взять словарь, предпочтительно на едва знакомом языке, а потом искать и искать в нем слова, особенно тщательно следя, чтобы все они принадлежали к разряду тех, что навсегда вышли из употребления.

* * *

Пока существуешь вне чего-то ужасного, описать его не стоит никакого труда, но попробуй попасть внутрь его – ни одного слова больше не найдешь.

* * *

Не бывает крайней степени несчастья.

* * *

Любое неутешное горе проходит, но основа, породившая его, остается, и нет силы, способной справиться с ней. Эта основа неуязвима и неизменна. Она – наш рок.

* * *

В ярости и горе следует помнить, что природа, как сказал Боссюэ[23], вовсе не намерена слишком долго давать нам пользоваться «той малой долей материи, что она нам предоставила».

«Малая доля материи…» Если всерьез задуматься над этим, испытываешь такое спокойствие… Такое спокойствие, какого лучше бы никогда не ведать.

* * *

Парадокс неуместен ни на похоронах, ни на свадьбе, ни при праздновании рождения. Мрачные, а также гротескные события требуют общего места, а печальные и болезненные не могут обходиться без клише.

* * *

Каким бы трезвомыслящим человеком ты ни был, жить совсем без надежды невозможно. Вопреки себе самому ты продолжаешь надеяться хоть на что-то, и одна эта неосознанная надежда искупает все прочие, обманувшие тебя и отвергнутые тобою.

* * *

Чем сильнее давит груз лет, тем чаще человек рассуждает о своей кончине как о чем-то далеком, почти невероятном. Он настолько привык жить, что становится недосягаем для смерти.

* * *

Слепец, настоящий слепец стоял с протянутой рукой. Во всей его позе, в его заученных жестах было что-то такое, от чего у меня перехватило дыхание. Он как будто сообщил