Толстяк - Александер Минковский

его нам Вильга. — Он хочет поговорить с вами. Прошу вас, товарищ Гурский.

Седоватый мужчина подошел к кафедре и оперся о нее руками. Он с минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями, а потом улыбнулся нам всем.

— Мы переживаем сейчас тяжелые дни, — начал он тихим, не ораторским голосом. — Фашисты, видя приближающееся поражение, уничтожили здесь все, что смогли. Еще и по сей день их недобитки пытаются нам вредить. А нам приходится начинать буквально на пустом месте. Вы, возможно, еще не полностью отдаете себе в этом отчет, но родители ваши знают, какие трудные задачи стоят перед нами. — Он приостановился и снова улыбнулся нам. — У вас было трудное детство. Мы стремимся обеспечить вас всем необходимым и прилагаем все силы, чтобы устранить последствия военных лет. И тем не менее… — Седоватый мужчина снова сделал паузу, стараясь найти подходящие слова, а мы смотрели на него не отрываясь. — В некоторых областях мы сталкиваемся с особыми трудностями. Чаще всего у нас просто не хватает сил. Вот я и пришел просить вас о помощи.

Просить нас о помощи? А что же мы можем сделать? «Наверное, — подумал я, — он будет призывать нас лучше учиться».

— В некоторых районах нашей страны возникла острая нехватка продовольствия, — продолжал седоватый. — Здесь, у нас, его вполне хватает, имеются даже излишки. В поле лежит урожай картофеля, урожай обильный, но мы можем его потерять только потому, что у нас не хватает рабочих рук, чтобы убрать все выращенное… Догадываетесь теперь, о чем я хочу вас попросить? — По залу прокатилась волна шепота. — В восточных районах Польши, на землях, особенно опустошенных гитлеровцами, люди голодают, и каждый килограмм картофеля для них сейчас представляет огромную ценность. Картофель сейчас — это жизнь. Поэтому мы обращаемся с призывом к вам, особенно к ученикам старших классов, — помогите нам! В ближайшее воскресенье все школы нашего города примут участие в уборке картофеля. Однако дело это — абсолютно добровольное, мы никого не принуждаем. Просто мы просим выручить нас в трудную минуту.

Седоватый мужчина улыбнулся еще раз и, окинув взглядом зал, вернулся на свое место.

— Желающих прошу записываться у классных руководителей, — сказал директор. — Может быть, кто-нибудь хочет взять слово.

Я увидел, как кто-то поднялся в первом ряду, и узнал учителя физкультуры Шульца. Он легко поднялся на эстраду и подошел к кафедре.

— Я считаю, что никто не останется в стороне от призыва товарища Гурского. Все, как один, выйдем в поле, потому что призыв этот — призыв нашей Народной Польши! А тот, кто попытается уклониться от выполнения своего гражданского долга, — трус и маменькин сынок, который не заслуживает того, чтобы ему подавали руку! — Пружинистой спортивной походкой он сошел со сцены. Кто-то зааплодировал, мы подхватили. Хлопая в ладоши, я испытывал некоторые угрызения совести. Неужели я мог хоть на минуту подумать, что этот человек…

Директор поднялся со своего места, намереваясь, по-видимому, закрыть собрание, но тут попросил слова наш историк Халас.

Он тоже поднялся на трибуну.

— Мне очень понравилось выступление нашего коллеги, преподавателя физкультуры Шульца, — проговорил он, обращаясь к залу. — Однако я не считаю, что каждый, кто не отзовется на призыв нашего мэра, обязательно — трус и маменькин сынок. У нас немало слабых здоровьем учеников, а работа на уборке картофеля — труд нелегкий. Дни стоят холодные, и простудиться очень легко. Долг ученика состоит прежде всего в успешной учебе. Поэтому я считаю, что записываться на уборку должны ребята, которые чувствуют в себе достаточно для этого сил.

Он вернулся на свое место, а я многозначительно подтолкнул локтем Мая и прошептал ему на ухо:

— Правильно ты говорил, что нам нужно держать под наблюдением Халаса и Шульца. Но теперь уже понятно, кого именно…

— Понятно? — удивился Май.

— Так ведь ясно, что Шульц — наш человек. А вот историк… Как тебе понравилась его речь?

— Но он…

— Это пораженчество! — Я ловко ввернул слово, услышанное недавно от отца: пораженцы — это враги прогресса, люди, старающиеся тащить нас назад. — Как хитро он все повернул. А нужно ему одно — отбить у нас охоту. Если кто из них и спер ключ от подземелий, то уж наверняка не Шульц.

— Торопыга ты! — Май чуть заметно улыбнулся. — Быстро все у тебя получается, даже слишком быстро. А я вот, например, отношусь к Халасу с большим уважением.

— Даже сейчас? После того что он здесь наговорил?

— Не вижу ничего плохого в его словах.

Я пожал плечами. Впервые мы с Маем разошлись во взглядах. Директор объявил собрание закрытым и предложил разойтись по классам. Из-за дверей седьмого «Б» доносились какие-то крики. Войдя, я увидел стоящего на скамье Грозда, который, махая руками, произносил пламенную речь.

— Можете записываться, — донеслись до меня его слова, — милости прошу! А я не собираюсь разыгрывать из себя сельского жителя. Лучше я притащу из дома мешок картошки и пожертвую ее этим доходягам. У нас ее полный подвал.

— И предки тебе позволят? — спросил Меринг.

— Конечно, позволят! Лечение гриппа, который я там подхвачу, обойдется им дороже.

— Но ты здоров, как конь, — не выдержал Ясинский.

— Но-но, полегче с конем! — огрызнулся Грозд. — А на эти патриотические лозунги меня не поймаешь. Я и не такое слыхал.

— Факт, — согласился Ясинский. — Может, и не конь, но подкован на все четыре ноги. Ладно, не едешь — и не надо, обойдемся без тебя.

— Если Грозд не едет, я тоже остаюсь, — пискнул Бубалло. — А девчонки как? Баська, ты запишешься?

Осецкая не успела ответить, как в класс вошел полонист с листком бумаги в руках. Он сел за кафедру и неторопливо отвинтил колпачок своей авторучки.

— Запись добровольная, — сказал он. — Надеюсь, что мне за вас не придется краснеть. Итак, кто едет?

Большинство подняло руки. Полонист сдержал улыбку, покусывая кончик уса.

— В таком случае, поставим вопрос иначе. Кто не может ехать?

Минутная тишина, все взгляды устремились на Грозда. Он неохотно поднялся.

— Я, пан учитель. У меня склонность к простудным заболеваниям. Но я могу пожертвовать мешок картошки…

Ус поморщился, хмуря седые косматые брови.

— Этого никто от тебя не требует, — сказал он. — Картошки хватает, только убрать