Фатальная ошибка опера Федотова - Мария Зайцева

кожи и общего состояния берсерка смешон.

Тянусь к ней, мелкой, бессовестной, такой вкусной, такой необходимой мне сейчас дряни.

Не руками тянусь, всем телом, всей своей сущностью.

Словно голодный к куску хлеба.

Я такой голодный до нее!

Я умирал эти дни, не видя, не чувствуя!

Она мне нужна!

Нужна, блять!

Тяну ее на себя, сопротивляющуюся, брыкающуюся, бешеную, сграбастываю, кажется, всеми конечностями сразу, спеленываю своим телом, ощущая в этот момент нирвану. Блаженство путника, достигшего оазиса.

Подхватываю на руки, жадно кусаю в шею, заставляю взвизгнуть и  ухватиться за шею, повиснуть.

Не могу никуда двинуться, тупо прижимаю ее к стене коридора, мну, тяну, рву все, что мешает, все, что не пускает к ней. К ее телу, ее коже, ее влажной податливой мягкости.

Аська вскрикивает, хрипло и обреченно, ощутив мои пальцы в себе, выгибается, царапает мне шею, плечи, то ли остановить пытаясь, то ли футболку разодрать.

— Федотов… Нет! Нет! Скотина… Нет же! Пусти… — она то кричит, то стонет, то упрашивает, прямо в такт на каждое мое жесткое двиджение пальцами в ней, на каждый мой сладкий грубый укус, и я бы, может, отпустил, реально отпустил, не отмороженный же наглухо, но она течет. Течет мне на пальцы и подмахивает. Осознанно, неосознанно, это другой вопрос. Главное, что ей нравится! Меня это влажное ощущение ее удовольствия выносит за грань мгновенно.

И  все мысли о том, насколько все неправильно, тупо, какой я урод, размазня, дурак, мгновенно пропадают.

Остается только душная, влажная сладость, стоны Аськи, уже переставшей сопротивляться и кричать, а только цепляющейся за мои плечи, беспорядочно, страстно, голодный, жадный блеск ее глаз, жар приоткрытых в изнеможении губ, податливость и нежность.

Я смотрю ей в глаза, когда заменяю пальцы  членом.

Медленно, очень медленно… Чтоб прочувствовала каждое самое мелкое движение, каждый сантиметр.

И она чувствует, клянусь, чувствует!

Я вижу это по наркомански расширяющимся зрачкам, по судорожно дернувшимся губам, по красным пятнам на щеках.

— Ну как, Захарова, — хриплю я ей в губы, ловя сладость и жар дыхания, — нет? Все еще нет?

Чуть выхожу и обратно погружаюсь. Без рывка, мягко и неторопливо, ловя ритм будущего танца.

— Все еще перегорела, да? — усмехаюсь, продолжая двигаться и с удовольствием наблюдая волны кайфа, проходящиеся по коже шеи и груди.

Захарова закрывает глаза, словно в изнеможении, кривит губы, как будто заплакать собирается,  презирая себя за слабость.

— Ненавижу тебя, Федотов… — она стискивает мою шею, уже не царапая, а держась, сжимает бедра, притягивая  к себе, все ближе и теснее, заставляя до упора входить, — ненавижу-у-у…

— Взаимно, Захарова, — шепчу я ей и одним рывком завершаю движение, заставляя ее вскрикнуть жалобно и нежно, раскрыть глаза и в шоке уставиться на меня, — держись крепче, мелкая дрянь…

Захарова, надо отдать ей должное, сразу же понимает всю серьезность предупреждения, прижимается ко мне еще сильнее…

И я срываюсь наконец-то!

Двигаюсь бешено, сильно, грубо, нисколько не заботясь о партнерше, не думая, каково ей: хорошо, плохо, больно, сладко?

Почему-то мне кажется, что все одновременно!

Потому что мне самому именно так: хорошо, плохо, больно и сладко.

Мы с ней сейчас — одно целое, не можем чувствовать по одиночке!

И я для нее, как и она для меня — одна большая ошибка. Неисправимая.

Сейчас мы ее делаем фатальной.

Захарова стонет все громче, стискивает меня все сильнее, выгибается, бьется затылком о стену, раскрывает в крике рот, и я тут же ловлю ее кайф губами, погружаюсь до основания, дурею так, что вообще перестаю понимать, где я и что вокруг. Нихера не важно в этом мире сейчас!

Кроме нее.

И, когда Захарова, закатывая глаза, начинает сжимать меня собой яростно и сильно, кончаю, все так же не думая, так же находясь в своем мире, своей вселенной, в своей ошибке фатальной.

Это — логичное завершение безумия.

И удар кулаком в лицо после того, как ставлю Захарову на ноги и выхожу, тоже логичен.

Ничего другого я не заслуживаю.

Второй удар ловлю, потому что моя вина совсем не означает, что я позволю себя бить чаще одного раза.

— Пальчики не поломай, — говорю я, целуя сжатый кулак, — аккуратней.

— Пошел вон! — рычит Захарова, — сука!

Киваю, привожу себя в порядок, иду к двери.

Захарова молча провожает меня взглядом, полным неутоленной ярости. Она настолько хороша в этот момент, что на мгновение приходит в голову мысль остаться. Поймать эту яростную волну, переплавить ее в кайф, обещающий быть нереально ярким.

Но я уже и без того навторил херни, нельзя усугублять.

А то не смогу уйти, так и останусь у ее ног пластилиновым дураком, которого можно отпинывать сразу после получения кайфа.

И Мишка сможет с полным правом называть меня идиотом.

— И не смей больше… — шипит она мне вслед, — не хочу тебя больше видеть!

Поворачиваюсь, окидываю ее взглядом, навсегда отпечатывая в памяти охеренное зрелище полуголой, только что кончившей, сладкой до боли женщины, настолько моей, что страшно становится. И настолько не моей, что сердце ноет.

— Не бойся, Захарова, — говорю ей, — больше этого не будет. Прощай.

Выхожу за дверь, которую за мной с остервенением захлопывают, сбегаю вниз по ступенькам, выскакиваю на улицу.

И сглатываю горький комок в горле.

Надо же: женщина сладкая, а послевкусие горькое.

Вот она, фатальность…

______________________________

Ты горчишь на губах и крови во рту

Сладкий вкус остается после ночей

Ты смеешься и плачешь, зная, не ту,

И совсем не тебя назову я своей.

Ты пылаешь и таешь, сводишь с ума

И дурманно-полынный тянется след

Но слепа моя ярость, горечь нема

Разорвать бы на части! Сил больше нет

Целовать, ненавидеть, жадно дышать

Понимать, что все это — тягостный сон

Забывать, и, забывшись, слезы глотать,

Комом в горле застрявшие кровь и песок.

24.11.23  М.ЗайцеваМои хорошие, напоминаю, что сегодня последний день Черной Пятницы на !

ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА НА !ФИНАЛ!ПАРАД ПЛАНЕТ!Друзья, сегодня скидки на самые искрящиеся, самые позитивные