Морок (СИ) - Горина Екатерина Константиновна

— Ты ж маг, попробуй! Он умирает, а ты ничего не делаешь. Его смерть будет на твоей совести, — зарядила картечью Лея.

— Ну что? Что я могу? Я вообще ничего не знаю об этом!

— Положи ему руки на ногу и представь, что она здоровая!

— Кто здоровая?!

— Нога, конечно!

— Может мне её ему еще поцеловать, Лея? Может, мне жениться на его ноге?!

— Иди, делай как говорю!

Иннокентий понял, что Лея ни за что не отступится, и совершенно бесполезно говорить ей, что каждый миг дорог в такой ситуации, что из-за малейшего промедления они смогут потерять человека, который слишком много и слишком многих знает, который единственный сейчас может дать им объяснение о том, что происходит. Нет, чтобы Лея заткнулась, всё это неважно, надо сделать то, что она хочет.

Иннокентий спрыгнул с лошади, мысленно три раза поклявшись, что никогда в жизни, никогда не женится ни на одной женщине на свете, что после того, как сдаст Лею в деревню, откуда она родом, он уединится в тихой лесной хижине, а подходящих к дому женщин будет отстреливать непременно из арбалета.

Казимир страдальчески смотрел на него, его глаза уже закрывала тонкая полупрозрачная пленка потустороннего мира. Юноша посмотрел на него виновато, как бы прося прощения за вздорную девушку и умоляя пожить ещё немного.

Иннокентий дотронулся двумя руками до того места на ноге Казимира, которое казалось наиболее уцелевшим, закрыл глаза и попытался представить, как какие-то жизненные токи из земли, из облаков, из воздуха тонкими струями вливаются в повреждённую конечность. В какой-то момент он ясно увидел тончайшие нити, протянувшиеся перед ним отовсюду, в следующий миг Иннокентий заметил, насколько плотной была эта паутина из разноцветных полосок света. Он знал, что стоит протянуть руку и захватить нужное количество необходимых световых бликов, и всё будет хорошо. Однако, нити были неуловимыми, вот они были рядом, но как только Иннокентий пытался зацепить их, разбегались, смешиваясь с другими, меняя цвет.

— … на той стороне бел-горюч камень Алатырь… — уловил Иннокентий краем уха и мысленно ухватился за непонятные слова.

В то же время он почувствовал, что нужные световые полосочки сами ложатся ему в руку, запечатывая при помощи Иннокентия все пробоины, все недостатки в ноге старика…

— Ну начинай же, что ты стоишь? — требовала Лея плаксивым голосом. — Ведь он умрёт вот-вот.

Иннокентий открыл глаза. Перед ним был порозовевший смеющийся Казимир. Юноша перевёл глаза на ногу старика. Та была целёхонька.

«Всё-таки потерял сознание,» — расстроился Иннокентий. — «Бедная моя Лея, кто же тебя теперь спасёт?!»

— Паря! — толкнул его в плечо Казимир. — Да ты и вправду маг! Ах ты, бел-горюч камень, стервец!

Мир был тот же, что и раньше, но и вовсе не тот. Прежде всего: старик хохотал, а Лея молчала. Это уже было нелогично.

— Врежь-ка мне, дяденька, — попросил он старика.

Затрещина откинула юношу достаточно далеко от места, где он стоял.

— Ну что? Поверил теперь? — счастливо улыбался Казимир.

Через мгновение видение старика перед глазами Иннокентий закрыла быстрая тень, напоминавшая его Лею. Тень подпрыгивала, доставая до пояса старика, пытаясь уронить его с лошади.

— Ты что делаешь, гад! Говорила же я, что этому гаду верить нельзя! Зачем ты его лечил только?! Вот она благодарность вражья!

— Лея! — не выдержал Иннокентий. — Ты сказала, что его нужно лечить!

— Так это я во всем виновата?! — задохнулась гневом девушка.

Старик хохотал, Лея скакала, Иннокентий откинулся на траву и глядел в небо. Новый мир был прекрасен.

Приятным голосом Казимир затянул какую-то старую песню про то, о чём все давным-давно забыли, про радостный труд, про то, что матушка-земля явилась к человеку, принося ему свои дары, и про то, что человек обнимал землю, отдавая себя всего ей, про разговоры с волками и лисами, про любовь воды, про нити дождя и про то, что счастье — это и есть то самое настоящее, что существует в Краю, а всё остальное — неправда. Слова в песне вроде и были знакомые и понятные, но то ли порядок их следования друг за другом был перемешан, то ли ещё что похитрее, но разобрать их было нельзя, хотя от них поднималось в теле и разрасталось небывалое тепло, выливаясь из глаз слезами, прожигающими щёки и уходящими в саму землю, делая ее сырой и теплой.

* * *

— Ну что ж, говори, — услышал Богдан голос позади себя.

Он обернулся, перед ним, скрестив руки на груди, стоял Вениамин.

— Что? О чём ты, Веня? — переспросил Богдан.

— Богдан, — строгим голосом сказал Вениамин. — Смелее, ты же не трус, ты собирался мне доложить о…

— О..?

— О-о-о?

— Вень, пойду я, этак мы с тобой чего доброго и песни петь начнем хором…

— Иди-иди, — глядя на удаляющегося Богдана сказал книжник. — Трус! Подлый трус!

— Что ты сказал, Веня? — обернулся Богдан.

— Я сказал, Богдан, что ты трус. Подлый трус! Да-да! Повторить? Может, быть ты и в этот раз не расслышал? Я сказал, что ты трус!

Вениамин мог бы говорить так достаточно долго, если бы не кулак товарища, угодивший ему прямо в нос. Книжнику показалось, будто в голове его раздался какой-то чудной необычайный хруст, и в то же мгновение что-то теплое защекотало его верхнюю губу, как будто сороконожка своими лапками перебирала по ней. Вениамин попытался смахнуть невидимую гусеницу и только тут заметил кровь. В этот миг он понял, что ему только что сломали нос, и одновременно поняв это, почувствовал резкую боль.

Выставив перед собой окровавленную руку и тараща на нее испуганные глаза, Вениамин с открытым ртом побежал сначала прямо в обеденную залу, потом, передумав на полпути, развернулся в обратном направлении.

Богдан не удержался и подставил ножку бывшему приятелю. Это вышло как-то само собой, ещё с детских лет была такая привычка: бежит кто-то, орёт, а потом раз — и исчез, лежит, молчит.

Из соседних комнат высыпали приятели и замерли, удивлённо наблюдая лежащего предводителя.

— Зажмите нос ему и запрокиньте голову! — выкрикнул из коридора Борис.

Матильда тут же бросилась к Вениамину, со всей силой надавив на нос и задрав свой к потолку, как можно выше!

— Дура! Голову ему запрокинь! А нос у него сломан — не дави на него!

— Нет! — не выдержал Миролюб. — Я так больше не могу! Я устал!

— Слушай, да всем наплевать, можешь ты или нет. Сейчас вот прямо здесь лежит твой товарищ и умирает! А ты жалуешься, что тебе тяжело! — закричал на него Богдан.

— Да! Я устал! Устал от всех вас, и было бы неплохо, если б не только этот, как ты его назвал «товарищ», умирал, а вы все!

— Да что ты такое говоришь, Миролюб! Друзья, не слушайте, у него просто, наверное, опять это! — заступился за него Ярослав.

— Никакое у меня не «Это»! «Это» не у меня, а у вас! Вы мне противны все! Чего уставился, Богдан? О чём ты только что у дверей Вениамина рассуждал?!

— Неужели ж я это действительно вслух? — изумился Богдан. — Я думал, Веня это знает, потому что мысли читает.

— О чём это он, Богдан? — вкрадчиво спросил Ярослав.

— Да, Богдан, о чём это я? Может быть, у меня «э-то»?! Или ты на товарища хотел донести? А, Богдан?!

Богдан тут же, как подкошенный, упал на колени и так пополз в сторону Ярослава:

— Прости, Ярушка, у меня это… Не знаю, как вышло… Это у меня, Ярушка, прости-и…

— Тьфу, скотина! — выругался Миролюб и скрылся в своей комнате, посильнее хлопнув дверью.

— Матильда, отпусти уже нос у Вени, оторвешь, — тихо сказал Ярослав. — Ну, потом разберёмся, что было, давайте сейчас поможем человеку.

Он обошел книжника и подхватил под подмышки и задом, пятясь, начал оттаскивать его в комнату. Богдан подхватил Вениамина за ноги, и они вместе водрузили его на кровать.

— Девочка, принеси полотенце чистое и воды, — попросил Ярослав Матильду.

— Ярушка, я не прав, — тихим голосом начал Богдан, когда они остались вдвоём у постели раненого.