Четыре сезона - Андрей Шарый

Идею надоедливой поденной работы, концепцию промышленной цивилизации Христиания отменяет, культивируя взамен полеты духа и необременительный кайф на лоне природы: ты малюешь рисунок или машешь топориком, пока дети бегают по лужайке босиком. Глядя на добропорядочных толстоватых мамаш, на их супругов, деловито выравнивающих поленницы у околицы, как-то не верится, что эти люди способны коротать часы в наркотическом дурмане. От агрессии датского (в данном случае, не важно какого — любого!) государства они обороняются арт-акциями, от полицейских рейдов — художественными выставками, самая знаменитая из которых, еще конца семидесятых, гостила в королевском дворце Шарлоттенбург, даром что называлась «Любовь и хаос». Может, не случайно это царство равенства возникло именно в Дании, либеральном и терпеливом к чужим причудам тридевятом царстве, явившем свету образец организованного буржуазного достатка, в стране стопроцентно положительной, стопроцентно пресной, для которой самая сильная пощечина общественному вкусу — лишняя бутылка пива или ночной поход на стриптиз?

Турагентства для солидных господ обходят Христианию стороной, в маршруты степенных прогулок вольная коммуна не включена. Чинные немецкие пенсионеры и семейные пары с американского восточного побережья боятся конопляного листа, даже если этот лист в значительной мере утратил наркотическую мощь, превратившись в знак абстрактной свободы, как превратился в расхожий символ спортивных побед трилистник «Адидаса». От мира, где ценят этот лейбл, до Христиании, сбывшейся мечты хиппи всех стран и народов, — рукой подать: от парламента шагайте мимо биржи, через мост Книппельс, а потом еще пару кварталов по Принцессегаде.

Минут за двадцать дойдете.

Тень кочевника

Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,И душный, смертный плоти запах…

Александр блок, «Скифы»

Повелитель гуннов умер так, как не отказались бы свести счеты с жизнью многие мужчины: Аттила скончался во время брачной ночи, в объятиях новой, пылкой и покорной, жены. Судьба вдруг проявила снисхождение к этому жестокому азиатскому вождю, самым логичным концом биографии которого кажется лютая смерть в бою. Но последнее, что довелось испытать Аттиле, — томление страсти и любовный экстаз, а не ужас поражения и не боль от пронзившего грудь копья; последнее, что он услышал, не злобный рык торжествующего врага, а чувственный шепот наложницы. Дикие орды Аттилы оставили за собой десятки опустошенных государств и сотни сожженных городов. Он двадцать пять лет правил союзом степных племен, сначала вместе со своим старшим братом Бледой, а потом, убив брата, единолично. За эти четверть века полчища гуннов смели и смяли под копытами своих коней все живое на пути от Приуралья к Атлантике, и обескровленная набегами кочевников Восточная Римская империя, чтобы не погибнуть, вынуждена была выплачивать Аттиле огромную дань. Именно поход гуннских племен на запад, как считают историки, дал толчок Великому переселению народов. Именно тогда, в V веке, к Европе, тоже вполне дикой, обернулась описанная русским поэтом свирепая «азиатская рожа». Гуннов остановили только на крайнем западе континента, в Галлии — Аттила был разбит в 451 году, незадолго до своей счастливой кончины, в битве на Каталаунских полях.

Еще целое тысячелетие после этого Европа принимала набеги с востока, волну за волной, — сарматы, скифы, монголы, джунгары, татары, турки… Азиатские волны накатывали, а отхлынув, вместе со страшными разорениями оставляли за собой песчинки чужой культуры, чужих традиций, чужого языка.

Гунны, казавшиеся великим народом, постепенно исчезли, растворившись в других кочевых цивилизациях. История не сохранила о них другой памяти, кроме названия племен и имен вождей, кроме нескольких поэтических легенд, вроде той, о смерти Аттилы, да стихов, написанных, в общем-то, совсем о другой эпохе: «…когда свирепый гунн в карманах трупов будет шарить, жечь города и в церковь гнать табун…» Остались лишь тени кочевников. Вот он, и теперь леденящий европейскую душу облик всадника, не знающего покоя и усталости, не ведающего жалости и страха, покрытого копотью, пылью и кровью своих жертв. Весь он — частичка азиатской тьмы, ткань бесконечного множества множеств; в его сердце жестокость, в его колчане зазубренные стрелы, у него под седлом маринованный в поту жеребца кусок конского мяса…

Через полторы тысячи лет после набега гуннов на Галлию в качестве изысканного лакомства в лучших французских ресторанах вам подадут сырой говяжий фарш, едва приправленный специями. Это дикое кушанье называют без почтения перед Аттилой и его гуннскими воинами так: стейк-тартар, мясо по-татарски. Одного своего знакомого, знатока татарской традиции, я спросил, почему этому блюду присвоили именно такое, национальное имя. Лучше бы и не спрашивал. «В татарской кухне, — сухо отрезал оскорбленный знакомый, — такого блюда не было и нет». А за гуннов кто теперь ответит?

…Едва начинается курортный сезон, как во французском городе Биарриц, как и десять, и пятьдесят, как и сто пятьдесят лет назад, собирается знать, самый что ни на есть crème de la crème, представители аристократических фамилий мира. Конечно, богатых и знаменитых влекут сюда, на юг залива Бискайя, и великолепный песчаный пляж Chambre d’Amour («Комната любви»); и дивная набережная Promenades, обе оконечности которой обрываются в океан крутыми утесами; и романтические аллеи, что в тени тамарисков ведут к связанной с материком ненадежными подвесными мостками скале Святой Девы, Rocher de la Vierge; влекут сюда даже рассольные ванны из вод близких минеральных источников Бриску. Но куда важнее прочего — комфорт, роскошь, традиции, слава. Виктор Гюго, посетивший этот городок в компании своей возлюбленной, актрисы Жюльетты Друэ, безнадежно вздыхал, понимая, наверное, что нашествие цивилизации остановить еще сложнее, чем натиск диких гуннов. «Надеюсь, — писал Гюго, — что Биарриц никогда не войдет в моду». Но его надежды, конечно, не оправдались.

Живописную баскскую деревушку, жители которой когда-то кормились китобойным промыслом, сделала модным курортом императрица Евгения, супруга Наполеона III. По приказу монаршей четы, в чинной праздности проводившей здесь лето за летом, на гряде песчаных дюн в 1854 году возвели шикарную виллу «Евгения». На ее месте через полвека, когда особняк пострадал от пожара, а Франция забыла о монархии, построили великолепный Hôtel du Palais. И в ту пору, и сейчас это один из самых изысканных отелей мира. Его построили недаром: жаркий климат Биаррица в той же степени уравновешен атлантическими ветрами, как мнимая пляжная демократичность — аристократизмом пляжников. Не зря же именно в Биаррице король Испании Альфонс XIII познакомился со своей будущей супругой, принцессой Викторией Баттенбергской. Как раз здесь канцлер Отто фон Бисмарк без памяти влюбился в графиню Орлову; здесь бывали императрица Мария Федоровна, Хемингуэй, Киплинг, Мериме, здесь давали бал «Петрушка» в честь Сергея Дягилева и его труппы. Здесь великие русские князья перегостили в таком множестве, что для их духовного успокоения в Биаррице в конце концов построили православный храм Покрова Пресвятой Богородицы и Святого Александра Невского.

Сейчас в Hôtel du Palais — три ресторана, из окон самого большого из них, под названием «Вилла Евгения», открывается чудесный вид на мыс Сен-Мартен, на Променад, на небо над голубым, как кровь постояльцев отеля, морем, на маяк на скале… «Удачно выбрали столик, monsieur, — одобрительно склонил четкий пробор официант, — именно отсюда, как считают у нас, часто любовался закатом Чарли Чаплин». Да, Hôtel du Palais — квинтэссенция представлений об элегантной, изысканной роскоши, об атмосфере спокойного счастья, о хорошем тоне высшего света, о непрекращающемся, пока не прекращаются деньги, курортном празднике. Одним словом, это Биарриц, «царь пляжей и пляж царей». Вот и здесь, в Биаррице, на западном берегу западной цивилизации, к обеду и ужину охотно и быстро подают стейк-тартар, остро приправленное молотое сырое мясо, мясо по-татарски.

Прямо из-под седла Аттилы-воина? Но эта невинная уловка, эта тень гуннов, не делает запад диким. Впрочем, так ли уж далеки в действительности друг от друга стороны света? Ведь если и есть послание исчезнувших навсегда кочевников, то читается оно просто: сырые продукты заряжают человека, хоть всадника, хоть пляжника, бесконечной энергией жизни.

В одной жестокой поваренной книге тартар назвали «могильным курганом каннибалов». В меню «Виллы Евгении» такого зверского определения, конечно, не сыскать. Но даже здесь, за столиком Чарли Чаплина, steak tartar отдаленно смахивает на предмет материальной культуры усопших языческих предков: холмик молотого мяса со срезанной верхушкой и впрямь чуть похож на курган. Главный залог успеха в приготовлении любого тартара, хоть в чопорном ресторане нобль Hôtel du Palais, хоть на скромной кухне подмосковной многоэтажки, — полкило свежего, качественного, без жировых прожилок фарша. Другие обязательные ингредиенты — мелко нашинкованная половинка луковицы, столь же тщательно нарезанные корнишоны, две ложки сладкой (дижонской, например) горчицы, каперсы, перец-соль, укроп-петрушка. Все это смешивается с фаршем до гомогенного состояния, а капля коньяка или уксуса, оливкового масла, кетчупа или соуса табаско добавляется по вкусу. Затем кулинар придает тому, что получилось, форму детского куличика с плоским верхом, ложкой аккуратно продавливает углубление, в которое помещает яичный желток. Готовый тартар с полчаса держат в холоде, перед подачей на стол тарелку украшают листом салата и, опять же по желанию, колечками лука. Единственное возможное отступление от классического рецепта — добавлять желток в мясо вместе со всем остальным, чуть усложняя работу повара, зато упрощая задачу едока. Заедают тартар грубоватым, серым или черным, хлебом, сопровождают обычно крепкими напитками, водкой, например.