Полудевы - Марсель Прево

Он действительно страдал от каких-то других причин. Его терзала не зависть, не злоба против другого, воспользовавшегося тем, что принадлежало ему. Теперь, напротив, более чем когда-нибудь им овладело это отвращение к плоти, навеянное сантиментальными рассуждениями. И злоба его и ревность выражались только в представлении о том, что Мод не хотела его более, могла обойтись без него, тогда как он не имел на это сил. Он убедился в этом сегодня, когда назло ей сжимал в своих объятиях другую женщину. Ни тело его, ни нервы не приходили в волнение. Отсутствующая изменница, не смотря ни на что, властвовала над ним; воспоминание о последних минутах, проведенных с нею, как бы обязывало его оставаться верным ей.

«Но она, наверно, также страдает!» В ревности своей он цеплялся за эту надежду.

«Она не могла перестать любить меня, так внезапно, так грубо, из одного расчета. Она страдает… если только…»

Сомнение закралось в него, а с ним и дикая ревность к поцелуям, данным другому; им овладела злоба, доводящая до преступления; а за этой грубой ревностью в нем снова проснулась жажда обладания.

Ясно представилась ему картина – Мод, в комнате Сюзанны Дюруа, с обнаженными руками, поправляет волосы – и мгновенно отрезвила его. «Где я?» Оглядевшись, он увидал, что находится около Европейского моста. Тайная струна памяти, тронутая воспоминанием о ласках, вдруг зазвучала… «Как? Это то самое место?..» Так вот, инстинкт привел его, как раненого зверя, в знакомые места. Теперь, совсем опомнившись, он пошел к Петербургской улице, из нее к улице Берн. Тут ему встречались уже вышедшие на вечернюю ловлю любви веселые женщины, толпившиеся около маленьких невзрачных кабачков с красными фонарями… Вечер был теплый, веселый, прекрасный.

Дойдя до дома Матильды, он остановился. Дверь по обыкновению была затворена, «Что сказать привратнице? Ведь, меня не пустят в квартиру умершей…»

Но тотчас же подумал, что его всегда слушались, когда он говорил повелительным тоном. Он вошел в комнату привратницы, она была там одна и перетирала посуду; она несколько была озадачена, когда Жюльен потребовал ключ от квартиры тоном, не допускавшим возражения. Единственное, что уважает парижский народ, это смерть.

– Я оставил там несессер и хочу взять его, – сказал Сюберсо, снизойдя до того, чтобы несколько успокоить простодушную женщину.

Привратница дала ключ. Жюльен взбежал на третий этаж так же быстро, как во время предстоящего свидания. Наконец-то он желал чего-нибудь. В состоянии такого душевного расстройства, в каком он находился, он рад был охватившему его желанно увидать эту комнату-соучастницу, хотя бы и пустую, и при том в доме, который посетила смерть.

Однако смерть ничего не изменила там; он убедился в том, когда зажег свечу, как всегда, стоявшую на низеньком буфете в прихожей.

Ни один стул, ни одна картина не были переставлены как в этой, так и в столовой комнате, через которую он прошел, только по воздуху чувствовалось, что дом был не жилой, но это неприятное сознание смягчалось тем тонким ароматом, который надолго после себя оставляют женщины, долго одевавшиеся, раздевавшиеся и спавшие в покинутых комнатах. Особенно же это ощущалось в их комнате, в «комнате Сюзанны»; этот аромат пропитал воздух, складки драпировок, одеяла, несделанную постель; он в виде эссенции исходил из наполненных флаконов и испарялся невидимыми атомами, накладывая на все мельчайшие принадлежности туалета, которые Мод не успела или не хотела унести за собой, свидетельство о недавнем ее присутствии здесь.

Сердце Жюльена сжималось от волнения, когда он вошел, зажег свечи в канделябрах у камина и увидел знакомую обстановку их комнатки, бывшей свидетельницы их частых свиданий долгими зимними вечерами. Воспоминания, призраки, от которых он бежал незадолго перед этим у дверей своей квартиры, теперь сами бежали от него, хотя он старался вызвать их. Для большей иллюзии он сел даже в кресло у окна и закрыл глаза, прислушиваясь к шуму экипажей, но между вчера и сегодня была черная пропасть, и тщетные усилия только заставляли его еще более страдать. Полный отчаяния, он встал со стоном и инстинктивно стал искать какое-нибудь орудие, предмет, который мог бы причинить ему смерть.

«Я страдаю!..»

Отвращение к жизни овладело им окончательно. Он бросился на кровать, стал сбрасывать одеяла, зубами рвал простыни, своим нетронутым видом даже не напоминавшие ему отсутствующую, в нем горело страстное желание разбить прошлое, и он перерывал постель, подобно тому как ребенок бьет предмет, о который споткнулся. В то время, когда он предавался такому безумию, из-под подушки выпал какой-то предмет тончайшего батиста, оказавшийся сорочкой Мод. От этого предмета, покрывавшего дорогое тело, исходил чудный аромат духов, который, вырвавшись наружу, ударил в лицо молодому человеку. Жюльен затрепетал, из глаз его показались благодатные слезы, в которых вылилась вся любовь его, и он прошептал: «Мод, дорогая Мод!..»

Так кричал он, уткнувшись лицом в этот неодушевленный и вместе с тем живой для него предмет, единственный, который остался у него от Мод.

В минуту такого отчаяния в нем мгновенно воскресли все детские его верования; значит, они еще жили в нем, только покрытые вредоносной пылью. Он стал молиться и к именам святых, к которым он в былое время взывал, присоединил имя своего нового божества. И он действительно казался искренно набожным человеком, который попирает ногами всякий здравый смысл и с мольбой истинно верующего испрашивает милости, противоречащей вере и нравственности. Как прежде, будучи ребенком, когда желал получить подарок или идти гулять, он давал обеты Богородице и святым, так и теперь задабривал судьбу: «я женюсь… буду работать… буду жить благочестиво с нею. Только возвратите мне ее!»

Поистине полны трагизма были эти отчаянные вопли молодого, совершенной красоты, человека, которые он испускал, уткнувшись лицом в драгоценную сорочку.

Когда он, наконец, вышел, было уже одиннадцать часов. Привратница караулила его у порога своей комнаты, но он предупредил всякие вопросы с ее стороны, сунув ей в руку вместе с ключом золотую монету. Выйдя на воздух, он почувствовал себя крепче, походка его стала тверже, как будто, несмотря ни на что, на развалинах прошлого все-таки возможно было воскресение. Скорбь его облегчилась благодатными слезами, благодаря тому, что он в глубине своей души вместе с остатками веры и нравственности отыскал и непреклонную силу надежды, которая находится в недрах души, полной отчаяния.

«Этого не будет. Она не выйдет за Шантеля».

Какое-то могучее чувство подсказало ему это, вопреки всему. Как это произойдет, будет он принимать в этом деле участие или нет – он не знал, но сознавал только, что будет иметь право посредничества в развязке, не зная также, воспользуется ли этим правом.

Он все еще страдал, но боль эта уже не была такой острой, она как бы застыла и была едва ощутима, и с этой минуты он вступил в обычную колею. Он вернулся домой и переоделся с обычной тщательностью. Всякий, кто видел его во фраке и легком пальто с цветком в петличке, с сигарой в зубах, когда он небрежной походкой шел по улице Сен-Оноре в клуб и усаживался за карточным столом, никогда не сказал бы, что этот человек уже целые две недели живет в страшной лихорадке, а последние шесть дней в состоянии полного безумия; никто не подумал бы, что два часа тому назад он изнывал, прижимая к губам батистовый лоскуток, который, тщательно сложенный, слегка оттопыривал теперь карман его фрака.

В клубе игра уже началась. Он принял в ней участие, и как только банк освободился, он его взял. Он держал его всю ночь и терял регулярно, медленно, каждый раз, как закладывал тысячу луидоров. Партия окончилась около пяти часов утра; игроки встали в хорошем расположении духа, как это всегда бывает, когда неудача банкомета радует партнеров. Действительно, все вокруг Сюберсо выиграли. Он же проиграл триста тысяч франков, весь его недельный выигрыш.

Он играл всегда бесстрастно, но в этот вечер положительно привел в изумление всех, даже самых ему недоброжелательных, выпустив из рук такой куш с необыкновенной беспечностью. Когда он выходил из клуба, то вздыхал с наслаждением полными легкими свежий воздух весеннего утра.

Нужно ли говорить? Он чувствовал нечто вроде удовольствия от своей неудачи. Суеверная душа его подсказала ему одну мысль, пришедшую незаметно, неожиданно, бессознательно. Отправляясь в клуб, он задумал: «Если я проиграю, то свадьба Мод не состоится». Он проиграл все, что только мог; возвратясь домой, у него было только то, что было на нем, но это доставляло ему счастливое сознание, что свадьба не состоится. Он не задумывался, как это случится; он был покоен; в голове его зрели хаотические проекты, которые он на другой же день хотел разработать; пока они оставались в таком же зачаточным состоянии, как некоторые цветочные луковицы, распускающиеся неожиданно, быстро, пышно в одну ночь. Он спокойно лег и также заснул, вдыхая аромат от сорочки Мод. В нем была, смотря по обстоятельствам душа игрока, в одно и то же время смелая и ребяческая, полная предрассудков и отважная, душа женщины и вместе с тем победителя.