Довлатов - Анна Ковалова

У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без напряжения и треска, скорее — разошлись по шву. Таково негативное свойство импортной мягкой фланели. Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара. Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех холуев, угодливо пропустивших его без очереди.

Сотрудники начали переглядываться.

Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства — большая радость для меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей судьбе…

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Михаил Рогинский:

Нет, я думаю, Митя сильно преувеличивает. Генрих Францевич действительно умер от сердечного приступа, но Довлатов тут ни при чем. Тем более что из «Компромисса» вовсе не следует, что Туронок — подлец. Автор может подшучивать над ним, изображать его иронически, но он нигде не говорит, что наш редактор был человеком непорядочным. Довлатов не унижает его человеческого достоинства. Персонаж у него получился чудаковатый, нервный. Но, если задуматься, мы все изображены чудаками; в конце концов, мы такими действительно были, такими и остаемся.

Елена Скульская:

Мне кажется, настало время, когда прототипы довлатовских персонажей, если они еще живы, должны стараться соответствовать своим персонажам. Он сам в шутку говорил, что будет делать все, чтобы больше походить на рисунок Бродского. Сегодня многие из нас уже даже не вспомнят, как все было на самом деле. Потому что проза Довлатова убедительнее и в этом смысле правдивее той жизни, которую мы прожили. Зачем же ее опровергать?

У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему чудный рисунок.

Я показал его своему американцу. Он сказал:

— У тебя нос другой.

— Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.

(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)

Виктор Иванов:

В то время я и подумать не мог, что Довлатов сделает меня одним из героев своей знаменитой повести. Впервые я его встретил в редакции газеты «Советская Эстония», а через некоторое время Рогинский, который часто посещал ипподром, привел ко мне Довлатова. Мы встретились с Сергеем и с Мишей где-то за час до начала бегов. Я им принес программку, в которой сделал прогноз на эти бега, и они пошли играть. В те годы ипподром был очень привлекательным местом для интеллигенции — только здесь можно было легально играть на деньги — то есть делать что-то такое, что шло вразрез с общими правилами советской действительности. Поэтому на ипподроме я встречал очень многих людей из таллиннского литературного круга.

Я решил написать юбилейную заметку об ипподроме. Побеседовал с директором А. Мельдером. Он вызвал Толю Иванова.

— Вот, — говорит, — молодое дарование.

Мы пошли с Ивановым в буфет. Я сказал:

— У меня есть лишние деньги, рублей восемьдесят. Что вы посоветуете?

— В смысле?

— Я имею в виду бега.

Иванов опасливо на меня взглянул.

— Не бойся, — говорю, — я не провокатор, хоть и журналист.

— Да я не боюсь.

— Так в чем же дело?

В результате он «подписался»:

— Дукель (то есть Дукальский) ставит через приезжих латышей. Это крутой солидняк. Берут заезды целиком, причесывают наглухо. Но это в конце, при значительных ставках. А первые три заезда можно взять.

Я достал программу завтрашних скачек. Толя вынул карандаш…

После третьего заезда мне выплатили шестьдесят рублей. В дальнейшем мы систематически уносили от тридцати до восьмидесяти. Жаль, что бега проводились раз в неделю.

Летом Толя Иванов сломал ногу и обе ключицы. Лошади тут ни при чем. Он выпал пьяный из такси.

С ипподромом было покончено. Уже несколько лет «соперник ветра» работает барменом в Мюнди.

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Виктор Иванов:

Потом, после бегов мы обычно отправлялись в ресторан «Кавказский», сейчас его не существует. Заказывали шашлыки, салат «Столичный», водку — примерно по бутылке на каждого. При этом пьяными мы не были никогда, потому что и шашлыка съедали тоже по три-четыре порции. «Кавказский» был самым любимым местом, тем более что он был нам доступен. Но хороших заведений тогда в городе было очень много: «Интерклуб», молодежное кафе «Пегас» — оно работало только до вечера, там пили кофе и сухое вино. И, конечно, был культовый «Мюнди-бар», который находился рядом с Ратушной площадью.

Тамара Зибунова:

Сергей постоянно находился в поисках сюжета. Обыкновенной жизни практически не было, он сразу все пытался перевести в плоскость литературы. Что не укладывалось в сюжет — для него не существовало. За этим было очень интересно наблюдать. Участвовать — тем более.

Елена Скульская:

Один из самых ярких персонажей у Довлатова — Эрик Буш — списан с нашего общего знакомого. Реальный Буш, наверное, был бы очень доволен своим портретом. Если бы я описывала Буша в своей книге, он получился бы другим. Буш был демоническим красавцем с прекрасными пепельными глазами. Он был похож на Дориана Грея и как будто все время разговаривал красивыми значительными фразами. Мне кажется, Буш должен был быть очень благодарен Сереже за то, что он его изобразил таким добродушным, милым. Я даже не уверена в том, что он этому вполне соответствовал.

С продавленного дивана встал мужчина лет тридцати. У него было смуглое мужественное лицо американского киногероя. Лацкан добротного заграничного пиджака был украшен гвоздикой. Полуботинки сверкали. На фоне захламленного жилища Эрик Буш выглядел космическим пришельцем.

Мы поздоровались. Я неловко и сбивчиво объяснил ему, в чем дело.

Буш улыбнулся и неожиданно заговорил гладкими певучими стихами:

— Входи, полночный гость! Чулан к твоим услугам. Кофейник на плите. В шкафу голландский сыр. Ты братом станешь мне. Галине станешь другом. Люби ее, как мать. Люби ее, как сын. Пускай кругом бардак…

— Есть свадкие бувочки! — вмешалась Галина.

Буш прервал ее мягким, но величественным жестом:

— Пускай кругом бардак — есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть грязен наш сортир… Зато — и это факт — тут нет советской власти. Свобода — мой девиз, мой фетиш, мой кумир!

Я держался так, будто все это нормально. Что мне оставалось делать? Уйти из дома в первом часу ночи? Обратиться в «скорую помощь»?

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Михаил Рогинский:

Буша звали вовсе не Эрик, а Миша. Это был мой первый таллиннский друг. Когда-то нас с ним поселили в одном рабочем общежитии. Он был среднего роста, очень худой, невероятно красивый. У Буша были очень выразительные глаза: от его взгляда женщины просто слабели. Кажется, он слегка заикался.

У Буша была особенность: он всерьез увлекался разными историческими изысканиями. Когда мы с ним жили в общежитии в одной комнате, мы целые ночи проводили за спорами о судьбах российских династий. Сам он очень любил рассказывать о своем аристократическом происхождении. Командиром одного из отрядов, что ворвались в Нарву, был полковник фон Буш. Мишка всем говорил, что он произошел от этого фон Буша.

…Буш не только критиковал существующие порядки. Буш отрицал саму историческую реальность. В частности — победу над фашистской Германией.

Он твердил, что бесплатной медицины не существует. Делился сомнениями относительно нашего приоритета в космосе. После третьей рюмки Буш выкрикивал:

— Гагарин в космос не летал! И Титов не летал!.. А все советские ракеты — это огромные консервные банки, наполненные глиной…

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Евгений Рейн:

Как-то в Таллинне, уже несколько лет спустя, я выслушал замечательно яркий, захватывающий рассказ Сергея об одном его приятеле-журналисте, чудаке, неудачнике. Затем Сережа представил мне героя своего рассказа, и я на неделю остановился у того в комнатах какой-то заброшенной дачи в Кадриорге. Это был действительно чрезвычайно особый человек. Особый до загадочности, до каких-то таинственных с моей стороны предположений. Это о нем написан замечательный довлатовский рассказ «Лишний», Сейчас мне очень трудно отделить фактическую сторону дела от общей ткани рассказа. Но здесь вскрывается один из механизмов работы Довлатова. Задолго до написания рассказа он создал образ, артистически дополняющий реальность. Прежде чем быть записанным на бумагу, этот рассказ состоялся дважды. Сначала в виде устной модели, художественно выразительной, почти гротескной, но сотнями нитей связанной с реальностью. А последующие события, произошедшие с героем, уже сами выводили канву повествования, действительность как бы сама писала этот рассказ, опираясь на то, что предварительно было создано Довлатовым.