Довлатов - Анна Ковалова

— Который час?

— Переведите, — оттеснил я его, — как Линда добилась таких высоких результатов?

Белла перевела.

Доярка что-то испуганно прошептала.

— Записывайте, — сказала Белла, — Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет…

— Все ясно, — говорю, — узнайте, состоит ли она в партии?

— Состоит, — ответила Белла.

— Давно?

— Со вчерашнего дня.

— Момент, — сказал Жбанков, наводя фотоаппарат.

Линда замерла, устремив глаза в пространство.

— Порядок, — сказал Жбанков, — шестерик в кармане.

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Иван Трулль:

Конечно, другие доярки, которые по сто и по сто двадцать коров ухаживали, были в обиде на Линду Пейпс: почему именно ты, почему не мы? Бедной Линде приходилось от них отбиваться. Линда была скромная женщина, но до чего любила свое дело: все коровы у нее пронумерованы были, каждую она по имени называла. Влюбленный в свое дело человек.

Семь нот в тишине

В его манере — ничего от эстрадного шоу: классический смокинг, уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля. Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая работа…

Концерт необычный, без ведущего. Это естественно. Музыкальная тема для импровизатора — лишь повод, формула, знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а исполнитель, утверждающий метод ее разработки.

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:

Кажется, лишь один-единственный раз, в «Компромиссе», Довлатов процитировал свою собственную газетную статью. Это была заметка «Семь нот в тишине», посвященная гастролям пианиста Питерсона. Многие журналисты должны были осветить это событие. Из газеты «Известия» приехал мой приятель Монахов. Я тоже получил задание от нашего редактора взять у Питерсона интервью. Мы ждали его в роскошном отеле Виру и потребляли водку с черной икрой. Мы с Монаховым готовились делать основательные интервью, а Довлатов, сходив на концерт, уже написал к тому времени свою рецензию «Семь нот в тишине» — хорошую, емкую, красивую. После Таллинна Питерсон поехал в Москву, где его плохо встретили: пианиста с мировым именем поселили в заштатной гостинице «Урал». Он разорвал контракт, отказался от дальнейших гастролей и был, естественно, предан анафеме. Поэтому единственным печатным следом его пребывания в Союзе оказалась эта маленькая рецензия Довлатова. Наши материалы мы даже не сдавали. Нам сразу было сказано: «Дальше этой темой можете не заниматься». А была проделана, между прочим, большая работа. Ведь разговаривать с Питерсоном и с его продюсером надо было по-английски, что тогда для нас было очень непросто.

Захватив номер «Советской Эстонии», я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно. Ему перевели «с листа» мою заметку. Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:

— Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Елена Скульская:

Однажды меня, молодого беспартийного товарища, на месяц посадили заведовать отделом культуры. Кажется, кто-то ушел в декрет или заболел, — в общем, так получилось. Сережа пришел ко мне и сказал: «Лиля, я намерен минимум тридцать рублей заработать на том, что вы временно заняли начальственное положение. Дайте написать какую-нибудь рецензию». Довлатов, как известно, работал в отделе информации, а в отдел культуры его не пускали, потому что там очень серьезные люди сидели и талантливо писали. Я ему сказала, что у меня в плане только рецензия на фильм «Красная скрипка» про музыканта, который уходит в революцию. Он говорит: «Идеальная тема». На следующий день приносит мне текст, который начинался дословно следующим образом: «В душе советского человека до сих пор живет рана, нанесенная чудовищным поступком Сомерсета Моэма, который в 1918 году пытался устроить контрреволюционный мятеж в молодой Советской республике». Я ему говорю: «Сережа, по-моему, даже наш редактор, помешанный на торжестве коммунизма, не пропустит эту рецензию. Не слишком ли?» Он мне отвечает: «Лиля, вы забыли, что мы работаем в партийной газете. Несите». Естественно, через час нас обоих со скандалом вызывают и говорят, что Леонид Ильич Брежнев велел либеральнее и совсем иначе относиться к интеллигенции. Сереже настоятельно рекомендовали написать новую рецензию, чтобы можно было убедиться в том, что он правильно понимает политику партии и правительства.

Тогда Сережа позвонил моему отцу и сказал: «Григорий Михайлович, ваша дочь и наш с ней редактор не дают мне заработать тридцать рублей. Помогите, пожалуйста». И папа вздохнул и сказал: «Сережа, берите ручку. Записывайте — объяснять вам бесполезно».

Папа ему продиктовал, что коммунист — это не тот, кто хочет насильно согнать к счастью все человечество, а тот, через чье сердце проходят все беды мира. Сережа все это записал, сдал и опубликовал без всяких проблем. Потом он мне сказал: «Вы знаете, Лиля, я теперь понял — во всем можно достичь совершенства. Если я никогда не опубликую свою прозу, я буду писать стихи».

Назавтра вызывает меня редактор Туронок.

— Садитесь.

Сел.

— Разговор будет неприятный.

«Как все разговоры с тобой, идиот», — подумал я.

— Что за рубрика у вас?

— «Человек и профессия». Нас интересуют люди редких профессий. А также неожиданные аспекты…

— Знаете, какая профессия у этого вашего Сильда?

— Знаю. Портной. Театральный портной. Неожиданный аспект…

— Это сейчас. А раньше?

— Раньше — не знаю.

— Так знайте же, в войну он был палачом. Служил у немцев. Вешал советских патриотов. За что и отсидел двенадцать лет.

— О Господи! — сказал я.

— Понимаете, что вы наделали?! Прославили изменника Родины! Навсегда скомпрометировали интересную рубрику!

— Но мне его рекомендовал директор театра.

— Директор театра — бывший обер-лейтенант СС. Кроме того, он голубой.

— Что значит — голубой?

— Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал?

— Приставал, думаю. Еще как приставал. Руку журналисту подал. То-то я удивился…

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Михаил Рогинский:

Несколько лет мы с Сережей прослужили вместе в одной газете: я был спецкором «Советской Эстонии», а он работал в отделе информации. Я успел сотню раз убедиться в том, что Сережа к журналистике относился очень снисходительно. Ни на одну свою работу он не тратил больше получаса. Он выходил на улицу, беседовал с первым попавшимся прохожим минут пять, возвращался в редакцию, писал что-то очень коротенькое, публиковал это под псевдонимом (Д. Сергеев, С. А., С. Адер, А. Сергеев — он очень редко печатался под настоящей фамилией) и уходил. А потом, дома, если его ничто не отвлекало, начиналась работа. Сережа очень много времени уделял писательскому труду, предпочитая об этом не рассказывать. В Таллинне почти никто не знал его как писателя. Его рассказы могли прочитать только самые близкие ему люди, зато как журналиста его знали решительно все.

Шаблинский работал в промышленном отделе, его материалы не вызывали дискуссий. В них преобладали цифры, рассчитанные на специфического читателя. Кленский трудился в отделе спорта, вел ежедневную хронику. Его точные деловые сообщения были лишены эмоций. Я писал фельетоны. Мне еще в апреле сказал редактор: «Будешь писать фельетоны — дадим квартиру».

Трудное это дело. Каждый факт надо тщательно проверять. Объекты критики изворачиваются, выгораживая себя. Город маленький, люди на виду. Короче, дважды меня пытались бить. Один раз — грузчики товарной станции (им это удалось). Затем — фарцовщик Чигирь, который ударил меня шляпой «борсолино» и тут же получил нокаут.

На мои выступления приходили бесчисленные отклики. Иногда в угрожающей форме. Меня это даже радовало. Ненависть означает, что газета еще способна возбуждать страсти.

Каждый из нас занимался своим делом. Все трое неплохо зарабатывали. Шаблинский привозил из командировок вяленую рыбу, утиные яйца и даже живых поросят. Кленский писал монографии за одного ветерана спорта, которого называл — «добрый плантатор». Короче, работали мы добросовестно и честно…