Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

Налеты бывали и днем. Как-то Люба вытирала после купания Эллу, которая голая, худенькая стояла на диване против раскрытого окна. Какой-то самолет гудел-гудел в районе Благовещенского базара. Тревогу не объявляли, и на него никто не обращал внимания. И вдруг мы услышали взрыв — из нашего окна было хорошо видно, как над базаром поднялся сноп пламени. Элла вначале оцепенела от испуга, потом заверещала, широко открыв рот и мелко-мелко тряся руками. Я впервые видела взрыв. Это был огромный куст, черно-серый внизу и оранжево-красный наверху. Было красиво, и мне почему-то не было страшно.

Харьков стремительно пустел. Грузили архивы, по улице ветер гонял какие-то бумаги. Хотя мы одними из первых собрались уезжать и давно сидели на чемоданах, выехать никак не удавалось. Уже ходили отчетливые слухи о массовых поголовных расстрелах евреев, о том, что немцы не щадят никого — ни стариков, ни детей. Мама и тетя Люба нервничали.

Не все верили в зверства фашистов, считали, что это только очередная советская пропаганда. Мама Любиной подруги заявила, что она помнит немцев, когда они во время Гражданской войны оккупировали Украину — это были исключительно порядочные, культурные люди, которые не могут вести себя так, как пишут в газетах. Она не уехала сама и не дала эвакуироваться своей дочери; во время оккупации они все вместе с двумя детьми погибли во рву за Тракторным заводом — месте массового расстрела евреев.

Между тем, стояло дивное бабье лето, сухое, теплое, расцвеченное золотыми красками осени. С улиц пропала милиция, было впечатление, что в городе вообще уже нет никакой власти. В воздухе нагнеталась напряженность, казалось, вот-вот начнутся грабежи.

Маме, наконец, через каких-то знакомых удалось договориться, чтобы нас всех четверых взяли в эшелон Харьковского тракторного завода (ХТЗ), и 9 октября мы погрузились на пригородной станции Мерефа в поезд, состоящий из двух с половиной десятков товарных теплушек и платформ. На платформах везли станки с ХТЗ; в одной из теплушек размещался склад продовольствия и штаб эшелона.

Внутри нашего вагона были устроены нары в два яруса так, чтобы на них можно было лежать поперек, головой к торцевой стенке вагона. Верхний ярус считался привилегированным — там размещались кадровые работники ХТЗ или их ближайшие родственники. Помню, с нами ехала молоденькая жена личного шофера директора завода с маленькой дочкой. А нам, поскольку мы вообще не известно кто, отвели места на нижнем ярусе, приподнятом над полом примерно на 70 см. Под настил засунули пожитки, часть вещей пришлось бросить, и у меня до сих пор, спустя более 50 лет запечатлелась картина, как стоит сиротливо на платформе наш патефон и рядом рассыпанная пачка пластинок. (К утру и патефон и пластинки исчезли.)

Мы расстелили все имеющиеся у нас одеяла, у стенок вагона поместили подушки, и нары стали почти на долгих полтора месяца основным местом нашего обитания. Мы здесь спали, ели, читали, играли, шили. Самое неприятное было то, что настил верхних нар был неплотным, и сверху постоянно сыпалась какая-то труха. Особенно противно это было во время еды.

Середину вагона, свободную от нар, занимала печка-буржуйка с выведенной на крышу трубой, стояли стол с табуретками. На печке в двух чайниках кипятили воду для чая. У одной из стенок был устроен туалет по типу деревенского, то есть фанерная будка с сидением и дыркой в нем. Но туалет пришлось в первые же дни ликвидировать, поскольку, когда им пользовались, по вагону распространялась невообразимая вонь.

Два дня мы не могли выехать из Мерефы. Харьков немцы брали в кольцо, и оставшийся главный свободный путь на восток через Купянск был страшно забит. Создавалась опасность, что мы вообще не сможем выехать. И штаб эшелона принял рискованное решение — ехать на юг через Красный Лиман.

Наконец, одиннадцатого октября мы тронулись и к вечеру прибыли в Красный Лиман, где остановились на ночь. Это был огромный железнодорожный узел, до отказа забитый эшелонами. Его бомбили каждую ночь, от вокзала вообще ничего не осталось. Железнодорожная прислуга вечером уходила в город, оставляя поезда на произвол судьбы.

Мы не спали, прислушиваясь к звукам ночи. Мужчины нервно курили в дверях теплушки, нигде ни огонька, ни звука, станция замерла в ожидании своей участи. Ощущение напряженности, когда тысячи беззащитных людей, брошенных на волю провидения, забившиеся у себя в вагонах, как испуганные зверьки в норки, ожидавшие со страхом с минуты на минуту налета, запомнилось навсегда. Наконец, наступил рассвет, немцы почему-то в эту ночь не прилетели. Наш ангел-хранитель в этот раз оберег нас.

Утром эшелон тронулся на Славянск, на Изюм. Ехали практически без остановок, очень тревожило, что не попадались встречные поезда. В Изюме слышалась совсем близкая канонада, в городе шел бой. Это был передний край южной дуги кольца, в которое враг брал Харьков. Мы проскочили, не останавливаясь, вокзал и ехали до темноты.

Позже, на эвакопункте мы узнали, что еще одному эшелону, следующему прямо за нами, удалось вырваться из кольца — остальные попали к немцам.

А для нас начались долгие, мучительные 40 дней эвакуации.

Почему-то я не встречала нигде ни в литературе, ни в кино достоверного описания этого массового исхода. Думаю современному поколению трудно представить, что это было, когда 15 тысяч предприятий, 10 миллионов жителей со своими пожитками, детьми, стариками стали на колеса и двинулась на восток, терпя голод, холод, лишения, подвергаясь бомбежкам, обстрелам.

Ехали очень медленно, по нескольку суток простаивали на каждой станции, все пути были забиты поездами. Стоянки были особенно томительны, в вагонах было душно, пахло потом, немытыми телами. Когда поезд, наконец, двигался, наступала всеобщая радость.

Мы научились отличать по гулу моторов наши самолеты от немецких, шум двигателей которых был более прерывист, чем у советских машин. Нашему эшелону везло — впрямую нас не бомбили ни разу. Получалось, что мы уезжали со станции и слышали, как ее бомбят позади, или наоборот, приезжали на станцию сразу же после воздушного налета.

Когда мы подъезжали к Поворино (это название запомнилось на всю жизнь), увидели, что станцию впереди бомбят. Машинист отцепил паровоз и умчался, бросив эшелон в чистом поле. Мы видим, как немецкие самолеты, отбомбившись, возвращаются двумя звеньями по три машины, летя прямо на нас. Один самолет отрывается и делает заход на эшелон. Многие, в том числе и тётя Люба с Эллой, бросились в близлежащий лесок, а мы с мамой забились в глубину нар. Нам стали подавать детей с верхнего яруса. Самолет прошелся пулеметной очередью по вагонам, а мама в истерике кричала, не известно кому, наверное, тому немецкому летчику, что обстреливал нас: «Что вы делаете? Здесь же люди!».

В результате обстрела никто не пострадал. Читавшая книгу женщина с верхних нар, во время налета положила ее рядом. Пуля пробила крышу вагона и застряла в переплете, и это спасло ее от ранения в бедро.

Когда мы въезжали в Поворино, обстановка была ужасной. Вокзал был разметан, на деревьях висело что-то непонятное, к чему лучше было не приглядываться. На одном дереве почему-то висело корыто, в ветвях другого застрял раскрытый чемодан с красной подкладкой. На наших глазах разбирали завалы, увозили в город убитых и раненых, восстанавливали пути.

Только на следующий день нам удалось убраться из Поворино, и мы медленно потащились дальше по загаженной человеческими экскрементами стране. Я не преувеличиваю. Тысячи эшелонов, состоящие из вагонов-теплушек без всяких удобств, наполненные до отказа людьми, забили железные дороги страны. Как только поезда останавливались, народ высыпал наружу, чтобы справить нужду. Туалеты на станциях, как правило, или были вообще разбиты, или загажены так, что в них нельзя было войти. Поэтому присаживались где попало, тут же рядом с путями, в лучшем случае добегали до близлежащих кустиков, если таковые имелись. После того, как станции пропустили сотни тысяч людей, можно представить, во что они превратились.

Вода была дефицитной, к водоразборным колонкам выстраивались длиннющие очереди, мыться было негде. По утрам мы обтирали лицо и руки, ваткой, смоченной одеколоном. И все это было на фоне необыкновенно теплой, затянувшейся осени.

Тридцать первого октября объявили, что наши войска сдали Харьков, хотя, как выяснилось позже, на самом деле его оставили двадцать девятого, оставили без всякого боя, город был окружен. Нам позже рассказывали, как усталые, почти безоружные солдаты тащились пешком через город, отступая, не известно куда — скорее всего, в плен. Прогнали огромное стадо тощего, голодного и не поеного скота, оглашавшего ревом всю округу.

Спустя два дня после нашего отъезда в Харькове начались грабежи магазинов и пустующих квартир.