Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

И позже, в после школьные времена, когда мы собирались компаниями на пляже реки Кан, на которой стоял наш город Канск, я участвовала в заплывах на другой берег. Кан, истоки которого находятся в Саянских горах, необыкновенно быстрая река. Для того, чтобы попасть на то место на берегу, где мы располагались, необходимо было пройти вверх по течению реки метров 300–400. Особенно сильно нас несло на стремнине.

Я настолько стала уверенно держаться на воде, что позже, когда уже жила в Москве, одна переплывала туда и обратно Химкинское водохранилище.

По возвращении в Харьков мама устроилась на работу, а я поступила в школу. Не смотря на то, что, как я узнала позже, папа находился в заключении, от него регулярно приходили письма. А на моё десятилетие он даже умудрился прислать мне подарок — альбом в очень красиво расшитом шёлком переплёте и вышитой надписью: «Эрусе от папы». На первой странице был написан сочиненный папой «акростих», в котором отдельные строчки составляли по вертикали мои имя и фамилию «Эра Косачевская».

Этот альбом мама умудрилась вывезти в эвакуацию из Харькова в Челябинск, после этого он переехал с нами в Канск, пережил пожар дома, где мы жили, и переезд в другой дом. Альбом был вывезен моими родителями при их переезде из Сибири в Подмосковье, а затем привезен мною в эмиграцию в Германию.

И вот он лежит передо мной — памятник моего детства и ранней юности и в то же время искренний и чистый памятник эпохи, в которой Господь определил нам жить. Здесь и мои первые наивные и неумелые стихи, мои рисунки, в том числе и выполненный в карандаше портрет «любимого друга детей, великого вождя всех народов, дорогого товарища Сталина». Здесь — стихи друзей моего школьного детства, примитивные, неприхотливые, а также задушевные песни времён войны. Как хорошо, что мои родители сумели уберечь мой альбом от агрессивного действия времени. Когда-нибудь я подарю этот альбом моей внучке.

Отрочество, война, эвакуация

Мои воспоминания не претендуют на какие-то всеохватывающие обобщения, я не была знакома с кем-либо из знаменитых людей, о ком могла бы поведать миру что-либо, обогатившее нашу историю. Жила обыкновенная девочка, вместе со своей страной переживала военное лихолетье, жила, как большинство таких же, как и она.

То, о чем я пишу, исключительно мои личные воспоминания и впечатления. Может быть, память в чем-то меня и подводит, прости, читатель, ведь прошло столько лет, а людей, которые могли бы меня поправить, нет уже с нами.

Мне кажется, что не все еще сказано о войне, о моих сверстниках — поколении будущих «шестидесятников». Может быть, мои воспоминания будут кому-либо интересны.

В 1941 году мне было 11 лет, и я закончила четвертый класс. Год назад меня приняли в пионеры, и я была этим бесконечно горда. Мы с девчонками ходили в расстегнутых пальтишках, чтобы все видели на нас красные галстуки.

Одноклассники выбрали меня председателем пионерского отряда, и я получила привилегию выписать дефицитную «Пионерскую правду» с непременным условием, что я буду читать ее ребятам в школе. Я так и делала: исправно на переменах читала вслух самые интересные статьи.

Я была пламенной, искренней приверженкой советского строя, самого справедливого в мире, писала полные любви письма лучшему другу детей товарищу Сталину.

Помню, я стою у окна нашей комнаты в коммунальной квартире, где мы живем с мамой, отец мой осужден по обвинению во вредительстве, я хожу в школу во фланелевых шароварах на резинке, у меня еще никогда не было нового платья — все, что я ношу, мама перешивает из старых вещей. Я стою и думаю: «Какое счастье, что я родилась в этой стране, а ведь могла родиться где-нибудь в Америке».

Училась я легко, и у меня было много свободного времени. За окнами нашего дома — нужно было только преодолеть дырку в заборе — располагался Профсад, когда-то называвшийся садом имени Постышева, бывшего Первого секретаря ЦК ВКП(б) Украины, то есть главного лица в республике. После его расстрела в 1938 году, как «врага народа», сад стал носить имя поэта Шевченко. Перед самой войной у главного входа в сад со стороны Сумской улицы поставили памятник Тарасу Шевченко — многофигурную композицию скульптора Манизера.

Наш пятиэтажный дом для ответственных работников «Вукоопспилки», был одним из немногих новых домов, построенных до войны в центральном районе Харькова. В 1935 году правительство Украины переехало в Киев и большинство сотрудников, в том числе и мой отец, уехало. Мы с мамой ждали, когда он устроится, чтобы тоже отправиться к нему.

Но за это время отец поссорился с председателем «Вукоопспилки», женой Постышева, и вынужден был уехать от ее преследований на другой конец страны — в Хабаровск. В 1936 году мы с мамой переехали к нему.

Но в апреле 1937 года отца арестовали и осудили по статье 58-7 УК (вредительство) на 8 лет пребывания в лагере, а мы с мамой вернулись домой в Харьков, в нашу старую квартиру, от которой нам оставили только одну комнату.

Дом, где мы жили, так называемый «новый» дом, был построен в глубине обширного двора, при въезде в который располагался «старый» дом — двухэтажный дворец бывшего фабриканта Харьина с шестиэтажной зубчатой башней.

«Старый» дом представлял собой две огромнейших, страшно запущенных коммунальных квартиры, по одной на этаже. По существу это были общежития, широкие коридоры использовались как кухни, кроме грязных вонючих туалетов, типа вокзальных, никаких удобств не было.

Наш переулок раньше так и назывался — Харьинским, и только после 1917 года был переименован в Саммеровский в честь какого-то революционера, о котором я ничего не знала, когда там жила, и не знаю теперь.

Переулок упирался в Мордвиновский спуск, один из нескольких крутых спусков, соединявших высокую правобережную часть города, где располагался центр, с низкой левобережной частью. Обе части разделялись речкой Лопань, узкой и грязной. Следует сказать, что город Харьков стоял на трёх небольших речках: Лопань, Харьков и Нетечь, и среди жителей была в моде поговорка «Хоть лопни, Харьков не течёт».

Наш дом стоял на самой бровке обрыва, и из окон нашей комнаты на втором этаже была видна вся левобережная часть города с Благовещенским собором, Центральным базаром, вокзалом, лесом вдали с бегущими на горизонте в облаках паровозного дыма поездами.

За «старым» домом был запущенный сад, заросший высоченными акациями. Весной сад утопал в белой кипени цветения, сопровождающейся одуряющим запахом. Двор «нового» дома с самого начала трактовался строителями, как придаток к «дому нового быта», и был по существу фруктовым садом, засаженным вишневыми, абрикосовыми, тутовыми деревьями, с цветниками, розариями.

Я росла в семье без мужчины. Отец мой сидел. Самыми близкими для нас людьми были младшая мамина сестра Люба с дочкой Эллой, отец которой дядя Йося в 1937 году тоже был арестован и только около года назад вернулся из заключения.

В нашей семье никто никогда не занимался спортом. В Харькове до войны, как мне казалось, спорт вообще был не в моде, ни спортивных залов, ни, тем более бассейнов в городе практически не было. Вероятно, они и были где-либо в новых районах, например, в районе Тракторного завода, но мы просто об этом не знали. Почти все школы размещались или в приспособленных зданиях или в зданиях дореволюционной постройки и тоже не имели своих спортивных залов. Я же жила в центре, где даже наш любимый Дворец пионеров не имел ни спортивного зала, ни бассейна. Я была активной девочкой, и мне нужно было куда-то девать свою энергию.

Я бегала на лыжах в Профсоюзном саду, каталась на коньках во дворе, но самое главное — санки. В зимнее время из-за своей крутизны Мордвиновский спуск был непроезжим, и вся окрестная ребятня собиралась здесь со своими санками. (На Мордвиновском спуске жила Людмила Гурченко, и мы с ней, вероятно, катались в детстве на санках с одной горки.) Мы лихо скатывались на поперечную Клочковскую улицу, по которой ходили трамваи и грузовики. К концу спуска санки развивали бешеную скорость, и нужно было, притормозив, в последний момент свернуть в сторону и свалиться в сугроб. Самые отчаянные смельчаки выезжали на Клочковскую улицу, рискуя попасть под трамвай.

Кроме того, был еще Дворец пионеров, бывший губернаторский дворец — прекрасное белое здание с колоннами на площади Тевелева (я опять не знаю, кто такой был Тевелев, чье имя носила до войны главная площадь Харькова). Здесь я посещала балетную студию, из которой меня, крепкую ширококостную девочку два раза пытались отчислить. Но каждый раз на просмотре я лихо танцевала темпераментную лезгинку, и меня оставляли. Мы должны были перейти со следующего года к занятиям на пуантах, и нам даже велели купить к сентябрю специальные туфельки. Но началась война, и моя балетная карьера сорвалась. Еще были занятия музыкой, которые я посещала в клубе имени Третьего Интернационала, расположенного в здании бывшей Главной городской синагоги на Пушкинской улице.