Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

Огромное наслаждение, когда мы куда-нибудь идем вместе с папой и он берет меня на руки. Но однажды папа отказывается меня нести, а я канючу: «Хочу на ручки…». Но папа говорит: «Ты уже большая, и должна ходить сама». «Нет, я ещё маленькая и я устала». «А что ты вчера утверждала, когда мама посылала тебя спать? Ты говорила, что уже большая. За свои слова надо отвечать».

К нам в гости приехала из Москвы очень красивая тётя — это старшая папина сестра, тётя Яся — детский врач. Мама попросила, чтобы она меня посмотрела. Помню, я, голенькая, стою около окна перед тётей, которая сидит в кресле и выстукивает, выслушивает меня через трубочку. Потом она пребольно ущипнула меня за попку и, хлопнув по ней ладонью, оттолкнула со словами, что-то вроде: «Крепкий, здоровый ребёнок».

Мне года три-четыре. Я быстро-быстро бегу, меня опьяняет ощущение почти полета. Няня мне кричит: «Остановись! Разобьешься!» Но я уже не могу остановиться, ноги заплетаются, не поспевая за инерцией тела. Мне страшно, я знаю, что сейчас упаду. И я лечу на землю, в очередной раз сбивая в кровь свои коленки, покрытые еще незажившими корками от предыдущих падений. Я захожусь в громком рёве, но не столько от боли, сколько от пережитого страха.

Я никак не могу определить: один час, одна минута — это сколько: много или мало. У нас гости, а мама отсылает меня спать. Мне не хочется уходить, я поднимаю крик: «Ну еще пять минуточек!» Мама соглашается, но буквально через несколько мгновений говорит: «Всё, пять минут прошли». Я безропотно даю унести меня в спальню — уговор дороже денег. Оказалось, пять минут совсем мало. После этого маминого обмана мне понадобилось несколько лет, чтобы начать реально ощущать продолжительность времени.

У нас работает полотёр. Он макает большую кисть в ведро с красно-коричневой краской и размазывает ее по паркетному полу. Получается очень красиво — там, где он прошёлся кистью, грязно-серые паркетины становятся сочного красного цвета. Полотёр со своей кистью наступает на меня. Я немного пячусь назад и плюхаюсь задом в ведро с краской. Отмыть меня полностью не удалось. Я почти две недели ходила с красной попкой, а в ванной на веревке сушились мои в красных пятнах трусики и маечка.

В три года я впервые столкнулась с подлостью и предательством. Мы играли с ребятишками в саду «старого» двора. Вдруг мне неудержимо захотелось «по-большому». Идти домой далеко: нужно пройти «старый» двор, обойти гараж, пересечь огромный «новый» двор, а потом еще подняться на второй этаж. Я боюсь, что не успею добежать и обращаюсь за советом к девочке лет восьми. «Зайди за кустики и там присядь» — порекомендовала она мне. Я так и сделала. Но как только я спустила трусики и занялась своим делом, она позвала всех ребят, которые стали прыгать вокруг меня и кричать: «Как не стыдно! Как не стыдно!»

Где-то в три-четыре года меня на всё лето отправили с детским садом на дачу. Как-то на полдник были пироги с вишней и творогом. Я терпеть не могу творог, а мне как раз достался именно такой пирог, хотя некоторые дети к моей зависти ели пироги с вишней. Я очень огорчилась, но воспитательница меня успокоила, уверив, что завтра большинство пирогов будет с вишней, а с творогом совсем мало, и тогда уже я наверняка получу мой любимый пирог. Но и назавтра мне опять достался пирог с ненавистным творогом. И я уже тогда поняла, что мир устроен несправедливо.

Мне пять лет. Я спрашиваю у дяди Йоси, мужа маминой сестры, помнит ли он своё детство. «Помню», — ответил он. «А я нет…» — сказала я, сокрушенно вздохнув. Тогда я не поняла, почему он рассмеялся.

Я не знаю, где «право», а где «лево». Мама стоит перед зеркалом платяного шкафа и на мой вопрос отвечает: «Вот правая сторона, — она вытягивает правую руку, — а вот левая сторона», — говорит мама, вытягивая левую руку. Из её объяснений я поняла, что «право» и «лево» закреплены стационарно. И потом долго, даже когда мы уже жили в Хабаровске, чтобы определить, где «право» и где «лево», я пыталась спроецировать на местность шкаф с зеркалом. Мне понадобилось два-три года, чтобы догадаться, что «право» и «лево» не связаны со сторонами света.

В нашей трехкомнатной квартире мы занимали только две комнаты, а в третьей комнате все время менялись жильцы. Одно время там проживала семья с шестью детьми. Когда я заходила к ним, то поражалась невообразимой грязи и вони: на полу были разлиты лужи мочи, и надо было следить, чтобы не вляпаться ногой в человеческое дерьмо. Мне запомнилась зрительно аккуратная кучка экскрементов, наваленная на стуле.

Этих жильцов из нашего «нового» дома переселили в «старый» дом, построенный в конце девятнадцатого века фабрикантом Харьиным в виде замка с башней. Им отвели на последнем шестом этаже башни огромную шестигранную комнату с окнами по всему периметру. Как они там жили, не представляю, потому что никаких удобств у них не было. Водопровод и канализация заканчивались на втором этаже.

После многодетной семьи в этой комнате нашей квартиры поселилась семья из трех человек. Мадам Жужакова была огромной, необыкновенно полной женщиной, а ее муж, тщедушный, малорослый мужчина, доставал ей только до плеча. Мы все жалели их приёмного пятилетнего сына тихого Вовочку. У них на стене висела кожаная плетка. Когда Вовочка был в чём-то виноват, мадам Жужакова приказывала мальчику самому принести эту плеть и стегала ею бедного ребенка. При этом мы никогда не слышали из их комнаты детского плача. Каким человеком мог стать Вовочка при таком воспитании?

Мы почти на 2 года уехали в Хабаровск, а когда вернулись, в квартире уже жили новые люди.

Я ужасно боюсь темноты. Особенно страшно входить в кухню. Там живут рыжие тараканы, которые в панике разбегаются, когда зажигают свет.

В нашем подъезде постоянно воруют лампочки, и для меня является тяжелейшим испытанием вбежать в темноте на второй этаж. Я мчусь по лестнице со всех ног и громко колочу в дверь квартиры.

Мы с мамой поехали отдыхать в Бердянск. Сняли комнату в набитом жильцами доме. Мама устроила мне день рождения, созвала детей, расстелила прямо во дворе одеяла. И мы все сидели на корточках и ели вкусные красные ломти огромного арбуза. Косточки нам велели бросать в специально поставленные для этого миски.

Во дворе бердянского дома был очень глубокий колодец, и я до сих пор помню, как будто я спускаюсь в колодец и вижу снизу, как сверху в него заглядывают дети с нашего двора. Их силуэты чётко просматриваются на фоне светлого неба. Мне долго было непонятно сон это или действительность. Теперь, конечно, ясно, что это был сон — но такой реальный, что мне кажется, как будто это было наяву.

В детстве и отрочестве мне часто снилось, что я летаю. Стоит сделать какое-то совсем небольшое когда-то знакомое, но забытое усилие, как сразу взлетаешь и начинаешь парить над землёй, улицей, городом. Такое ощущение, что я когда-то этим искусством свободно владела. Может быть, это атавизм генетической памяти того времени, когда люди на пути формирования человека, как вида, были птицами? Позже, когда я научилась плавать, я опять вспомнила это знакомое чувство.

Мне несколько раз снился сон, что я жук и ползу по краю какой-то плоскости, Я боюсь, что вот-вот упаду. И я действительно срываюсь, но благополучно падаю на спинку, и мне совсем не больно. На этом сон кончается. Наверное, это тоже отголоски той давней поры, когда люди ещё были насекомыми…

Кстати, если возникла тема снов, следует сказать, что у меня с детства сформировался мир моих сновидений. Я их помню до сих пор, и уже не могу отличить — то ли это забытые реальности, то ли это действительно сны, укоренившиеся в моём сознании. Как правило, мне снятся либо какие-то города и поселения, либо опушки лесов, речки, дороги, дома, в которых я якобы жила. И я знаю, что будет за поворотом дороги или за каким-то конкретным домом, или за дверью следующей комнаты. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить, в какой реальности, где и когда это могло быть. Но память ничего не подсказывает. И даже до сих пор, если я хочу скорее уснуть, я выбираю какое-либо из моих повторяющихся сновидений, представляю себя действующей в его обстановке и довольно быстро засыпаю.

Папа каждый день уходит на работу, а я остаюсь с мамой и няней. Я провожаю папу в тёмном коридоре, мы с ним обнимаемся, он целует меня и уходит.

— Смотрите, Эруся никогда не плачет, — говорит няня маме.

А я думаю: «Чудачка. Зачем плакать, если папа вечером вернётся».

Мы жили в новом доме, построенном в 1932 году. А до этого, по рассказам мамы, обитали на Лопанской набережной в доме, где когда-то до революции размещался ресторан. Наша семья занимала на втором этаже огромную шестидесятиметровую комнату — помещение бывшего обеденного зала. Перед залом был выходящий на набережную большой, перекрывающий тротуар балкон на столбах. Будучи подростком, я пришла посмотреть на этот дом, на балкон. Там опять размещался ресторан.