Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

Сразу же за городом находился очень живописный район бывших каменоломен, ставший загородным парком — зимой мы ходили туда кататься на лыжах, весной за подснежниками, черемухой.

Мы часто собирались во дворе двух пятиэтажных жилых домов для работников Наркомстроя и Малого театра, там мы играли в волейбол, круговую лапту.

Параллельно с нами собиралась группа ребят чуть постарше. В этой компании я запомнила двух сестер-красавиц, известных всему городу. Лина, старшая, была хрупкой, светло-пепельной блондинкой, бледной, загадочной. Ванда, младшая, была более приземленной — крупная, румяная, с рыжеватыми волосами. По-моему, все старшеклассники были влюблены в этих девочек. Из вздыхателей Лины я запомнила Мишу Садовского.

Одной из моих подруг была Светлана Бойченко, жившая на одной площадке с Катей Судаковой. Катя (теперь режиссер Екатерина Еланская) так и не знает, что у меня сохранились ее детские стихи:

«Посмотри на берег дальний,

Там за кромкою лесов

Ты увидишь храм хрустальный

И услышишь глас богов…»

И так далее в том же духе. Стихи мне так тогда понравились, что я взяла их у Светланы и вписала в свой альбом.

В Челябинске мне в первый раз понравился мальчик, он жил в нашем дворе во флигеле рядом с воротами и учился в нашей школе, только был на 1–2 класса старше. У него было очень красивое имя, его звали Семен Эммануэль.

В наш двор входили с улицы Кирова, а между ним и другим двором, выходившим на параллельную улицу, был разделявший их забор. Если идти к нам с улицы Цвиллинга, нужно было обходить целый квартал. Поэтому для сокращения пути мы наловчились перелезать через разделявший дворы забор. А это было совсем не так сложно, поскольку он был выполнен из половинок бревен, горизонтально уложенных в вертикальные пазы столбов.

Однажды поздно вечером, когда было совсем темно, я, возвращаясь домой, неожиданно столкнулась на заборе с человеком, перелезавшим его с другой стороны. Внезапность столкновения страшно меня напугала и произвела такое впечатление, что я стала думать о Семене (а этот человек на заборе был он), искать с ним встреч.

Семен входил в компанию сестер Лины и Ванды и, по-моему, был не равнодушен к младшей. Я же для него была слишком маленькой, он меня даже не замечал — лазает какая-то там девчонка по заборам.

Потом мы уехали в Канск, и я забыла о нем.

Самой близкой моей подругой стала Марина Дубинская, очень красивая девочка с черными влажными глазами и вьющимися каштановыми волосами, доставшимися ей от матери-гречанки. Маринин благоустроенный дом, с устоявшимся бытом, отдельная квартира, что тогда было большой редкостью, благожелательная обстановка — все это было для меня, как отдых от нашего тяжелого быта, домашних неурядиц. Как-то на Маринин день рождения нам подали самое распространенное тогда блюдо — картофельные зразы, но не из картофеля, отваренного в мундире, а из очищенного и только потом сваренного. Это было несомненным признаком зажиточности.

Следует отметить, в те голодные времена понятие гостеприимства значительно изменилось. Считалось нормой, когда хозяева садились за стол, не приглашая своих гостей, или ходить в гости со своим сахаром, никого им не угощая.

Маринина мама, Галина Николаевна, была общительным, простым человеком, заводилой на детских праздниках. Меня, провинциальную девочку, шокировала поставленная ею шарада на слово «трикотаж», когда трое мальчишек вначале прыгали и мяукали, потом, став на четвереньки, повернулись к публике задами — это обозначало букву «ж».

Мы возобновили знакомство с Мариной, когда я приехала в Москву поступать в институт. При встрече она обрадовано бросилась мне на шею, как будто не было четырех лет разлуки, будто мы не превратились из девчонок-подростков во взрослых девушек. Галина Николаевна отнеслась ко мне, как всегда, доброжелательно.

Нас с Мариной опять сблизили проблемы поступления в институт, но все кончилось и для нее, и для меня благополучно — она поступила в университет на археологический факультет, а я на архитектурное отделение Строительного института Моссовета. Потом мы много лет поддерживали с ней знакомство и потеряли друг друга только в шестидесятых годах.

Жизнь проходила в повседневных заботах и хлопотах, со своими горестями и радостями. Трагедия произошла в семье Кругляка. Яков Леонтьевич в эвакуации заболел туберкулезом и, очевидно, заразил своего племянника, пятилетнего Женечку, очаровательного мальчика, любимца всей семьи. Женечка заболел туберкулезным менингитом, и спасти его не удалось. Семья Кругляка была настроена против него, да и сам он считал себя виноватым в смерти малыша. Кончилось тем, что Кругляк заболел раком печени и вскоре умер.

Мы с мамой как-то навестили его перед смертью. Тяжко было видеть, как этот импозантный, уверенный в себе мужчина, умница, острослов, человек, содержавший, и к тому же очень безбедно, многочисленную семью, превратился в худого, с загнанным взглядом старика. Он пытался острить, держаться молодцом, особенно перед мамой, которая ему нравилась, но в его глазах виделась жуткая, смертная тоска.

У нас была знакомая, кажется, дальняя родственница, Фаня, невезучая нескладёха. Она все время что-то теряла, с ней постоянно что-то случалось. Однажды она умудрилась в бане обварить руки кипятком. Мама с тетей Любой звали ее по-еврейски «шлымазл» — несчастье, размазня. Муж Фани работал где-то снабженцем, в то время это была необыкновенно выгодная деятельность.

Как-то мама по каким-то делам пошла к ним в гости. Когда она подходила к дому, из окна второго этажа Фаня бросила ей в руки тушку гуся и сделала знак, чтобы мама скорее уходила. Оказывается, в доме шел обыск.

В то время гусь был необыкновенной ценностью. Холодильников не было и в помине (мы даже не знали, что это такое), а стояло лето. Мама срочно потушила гуся, шкурки перетопила — получился жир и шкварки. Фаня отказалась принять у нас гуся, мама еле уговорила ее взять хотя бы гусиный жир. Но Фаня на то и была «шлымазл» — на подходе к своему дому она споткнулась и разбила банку с жиром.

Мы постепенно приспосабливались к нашим непростым бытовым условиям. Самыми тяжелыми для нас были проблемы мытья и одежды. Воду мы носили кастрюлями в лучшем случае из колонки во дворе, в худшем — из квартир наших знакомых с соседней улицы. В баню мы ходили редко — туда надо было полдня простоять в очереди и, кроме того, там было очень грязно. Поэтому мы мылись обычно дома в тазах: вначале мыли верхнюю половину тела до талии, а затем — нижнюю, от талии. Использованную воду не выливали — в ней мы стирали, мыли ею полы.

Мы никак не могли избавиться от вшей. После каждого мытья головы, это был ритуал, мокрые волосы вычесывались на газету частым гребнем. По-моему, педикулезом во время войны была заражена вся страна. Всюду висели плакаты с советами, как бороться с этими насекомыми. Помню плакат с рисунком, где вошь была изображена крупным планом, со всеми деталями. Окончательно победить педикулез нам удалось только в Канске, когда мы имели возможность пользоваться душем при артистических уборных расположенного рядом с нами клуба имени Дзержинского.

Хуже всего было с одеждой, которую мама, единственная в семье умевшая шить, перекраивала, переделывала, надставляла. Даже до войны в нашей семье одежда была проблемой, а в эвакуации, тем более. В анналы семейных преданий вошла история маминого зимнего пальто, которое было куплено еще в Хабаровске. Оно было элегантное, хорошо сшитое, предназначенное на экспорт то ли в Китай, то ли в Японию. Темно-синее, с очень большим, модным тогда, стоячим котиковым воротником, шалью спускавшимся к талии, где оно застегивалось на одну огромную пуговицу, это пальто маме необыкновенно шло. Проносив его какое-то время, мама перелицевала пальто по старым швам, а за год до войны перекрасила его в черный цвет и опять отдала сшить на лицевую сторону. Уже в Челябинске пальто перелицевали опять уже в черном варианте и, таким образом, оно приобрело свою четвертую жизнь.

Мы с Эллой донашивали модернизированную мамой старую одежду, в качестве выходного наряда нам сшили из привезенного с собой отреза фланели по синему в белый горошек платью. Мы носили их с белыми воротничками, было очень нарядно.

Жизненный опыт показал, что отрезы были самым верным средством вложения денег. В дни лихолетий, так часто обрушивающихся на страну, деньги были ничто, золото и драгоценности тоже обесценивались, и только отрезы были капиталом. Их можно было в случае нужды продать, выгодно обменять на продукты. Количество отрезов в семье свидетельствовало об уровне ее благосостояния. За отрезами внимательно ухаживали — проветривали, спасали от моли, их давали в приданное.

Мама с тетей Любой хранили отрезы на случай самой крайней нужды. Потом из одного вывезенного нами отреза мне сшили, когда я уезжала из Канска в Москву учиться, демисезонное пальто. А другой отрез отличного серого шевиота, привезенный папой еще в 1936 году из командировки во Владивосток, проделал с нами путь из Хабаровска в Харьков, затем в Челябинск и Канск, где в 1952 году был преподнесен мне в качестве свадебного подарка. Отрез уехал вместе с нами в Москву, и мы сшили из него мужу костюм.