Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

Тучков получил после шведского похода чин генерал-майора. «Молодые генералы своих судеб» действительно были очень молоды. Среди генералов Двенадцатого года было немало ровесников Тучкова 4-го и даже более молодых: Михаилу Воронцову и Ивану Паскевичу было по 30 лет, а принцу Евгению Вюртембергскому и вовсе 24.

С началом войны 1812 года бригада генерал-майора Александра Тучкова сдерживает французов под Витебском и Смоленском. У Маргариты на руках годовалый сын Николенька, и она уже не может быть рядом с мужем.

На Бородинском поле у средней Семеновской флеши Александр ведет в бой Ревельский полк. Вот как описывает его подвиг Глинка: «Настала минута идти вперед, Тучков закричал полку своему: „Ребята, вперед!“ Полк дрогнул. „Вы дрогнули! — вскричал он. — Я пойду один!“ Схватив знамя, он бросился вперед и в нескольких шагах от люнета пал жертвой смерти. Когда роковая картечь поразила его в грудь, адъютант и рядовые подхватили его. Ужасный намет ядер посыпался на них и раздробил труп Тучкова; тут был убит адъютант и множество рядовых врыты были ядрами в землю…»[172]

Маргарита узнала о гибели мужа 1 сентября и после этого почти месяц оставалась в беспамятстве. Родные опасались за ее жизнь. В середине октября она поехала на Бородинское поле — искать тело мужа. В сопровождении иеромонаха Иосафа вдова героя обошла поле. После безуспешных поисков Тучковой пришла мысль возвести на Бородинском поле церковь и установить там полковую икону Спаса Нерукотворного, переданную ей офицерами Ревельского полка.

Маргарита Михайловна продала все свои драгоценности и имение, и в 1820 году церковь во имя Всемилостивого Спаса была построена. В 1826 году умер пятнадцатилетний Николенька, единственный сын Тучковых, — он был похоронен в часовне на Бородинском поле.

В 1831 году Тучкова подала прошение на имя митрополита Филарета с просьбой благословить создание «женского богоугодного общежительного заведения для нуждающихся». Так возник Спасо-Бородинский женский монастырь, а Маргарита (в монашестве — Мария) Тучкова стала его первой игуменьей.

Молитва, которую она написала вскоре после гибели мужа, начинается такими словами: «Господи, дозволь мне сохранить память того, кого я любила, с кем в неизреченные минуты Твоей милости Ты соединил меня через таинство брака… Я с ним увижусь — увижусь там, где нет ни смерти, ни разлуки…»

Глава вторая

Разговорная речь его была звончее и красноречивее письменной.

М. А. Дмитриев о С. Н. Глинке

Очерк Вяземского. — Александр I подъезжает к Москве. — Царская карета в руках народа: импровизация или отвлекающий маневр? — «Душой младенец беззаботный…» — Бренная ладья

Петр Андреевич Вяземский в молодости относился к Глинке с аристократическим пренебрежением, а то и вовсе его не замечал. Но в зрелые годы его взгляд на деятельность Глинки переменился совершенно, и когда Сергей Николаевич умер, Вяземский написал блестящий очерк его творчества. И сегодня этот очерк — лучшее, что написано о Глинке.

«Недавно жил среди нас русский писатель, — начинает свой очерк Вяземский, — который во время оно проливал слезы, слушая „Семиру“ Сумарокова, и смеялся вчера, слушая „Ревизора“ Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников в эпоху Карамзина. Он беседовал с Пушкиным и многими годами пережил его… Умирая, мог он, себе в отраду, другим в назидание, сказать, что в оставшихся по нем творениях он ни единою строкою не изменил священнейшей обязанности писателя искренно и честно обращаться со словом, по прекрасному выражению Гоголя. Писатель сей Сергей Николаевич Глинка…»[173]

По мнению Вяземского, главная заслуга Глинки была в том, что он познакомил русских с Россией. Это звучало несколько парадоксально в середине XIX века, но сегодня мы хорошо понимаем, о чем говорил Вяземский. Мы снова переживаем те времена, когда «Россия еще не отыскана». Многие из нас куда лучше знают зарубежную культуру, нежели свою собственную. И нашим детям подчас лучше знакомо побережье Средиземного или Красного моря, чем берега Волги. Нам остро не хватает знания своего Отечества.

Как-то в начале 1990-х годов выдающегося композитора Валерия Гаврилина спрашивали, почему бы ему не уехать на Запад. Он ответил: «Мне и на родине не хватает родины». Думаю, так бы ответил и Сергей Глинка.

* * *

Когда 11 июля 1812 года в Москву приехал Александр I и кто-то из толпы предложил нести государев экипаж, Глинка загорелся этой идеей. Как докладывала полиция, Глинка, «возбужденный предложением, вскрикнул „ура“ и повел толпу, оглашавшую воздух криками и песнями».

Вот как увидел эти события девятнадцатилетний Иван Лажечников: «На Поклонной горе особенное мое внимание привлек к себе многочисленный кружок, составленный, большею частью, из купцов, мещан и крестьян. В средине толпы стоял мужчина, довольно высокий, плечистый; лицо его казалось вдохновенным, голос звучал знойно, энергически. За толпою, тесно окружившей его, я не мог слышать его речи, обращенной к народу, но до меня долетали по временам слова его, глубоко западавшие в грудь. Толпа, творя крестное знамение, повторяла с жаром его последние слова: „За батюшку царя и Русь православную, под покров Царицы Небесной!“ Я узнал, что это был Сергей Николаевич Глинка, ревностный сподружник московского градоначальника в тогдашних его подвигах на служении отечеству. С каким благоговением смотрел я на него!..»[174]

Сам Сергей Николаевич описывал это событие несколько иначе, отодвигая свою персону в тень. В 1818 году он издал небольшую книжку, в самом названии которой сказывалось его настойчивое желание высказаться: «Прибавление к русской истории Сергея Глинки, или Записки и замечания о происшествии 1812, 13, 14 и 15 годов, им самим изданные».

В первой части, названной «От нашествия французов до изгнания врагов из России. Обозрение происшествий от 12 июня до 14 июля», Глинка пишет о дне 11 июля: «На Поклонной горе сидело множество отдыхающего народа. Иные, уклонясь с дороги, расположились под тенью дерев и перечитывали друг другу воззвание к первопрестольной Столице (здесь и далее — курсив самого Сергея Глинки. — Д. Ш.). Вдруг принеслась от заставы весть, что усердные Москвичи и обыватели хотят из коляски Государевой выпрячь лошадей и несть на плечах до самого Кремля… „Ура, вперед!“ С сим словом двинулись несколько сот вперед…»[175]

Похоже, что идея нести карету государя до самого Кремля была не импровизацией, а тактической заготовкой, хорошо продуманной в кабинете Ростопчина. Очевидно, что свита Александра I потребовала от московских властей обеспечить императору максимально скрытный въезд в Первопрестольную — прежде всего по причинам безопасности. И если бы Глинка не увлек народ своим верноподданническим порывом и не увел людей с Поклонной горы, то усердные москвичи до ночи ждали бы там императора, а потом восторженная толпа могла бы надолго заблокировать царский экипаж.

Думается, что Александр, подъехав к Москве поздно вечером, был рад, что на въезде в Москву возникла лишь одна заминка. Вот как об этом эпизоде рассказывает Сергей Глинка: «И хотя уже был двенадцатый час ночи, но священник Покровского села Григорий Гаврилов имел счастие встретить Государя на Поклонной горе. Священник был в облачении, с крестом на блюде; престарелый диакон держал свечу, разливавшую блеск среди ночи… при встрече Государя были читаны стихиры Пасхи: „Да воскреснет Бог и расточатся врази Его“»[176].

На другой день Александр I назначил дворянам и купцам собраться в залах Слободского дворца. Туда можно было явиться только в мундире, а его у Глинки не было. Пришлось срочно одалживать. Еще до того, как в собрание вошел государь, Глинка успел произнести получасовую речь, которую заключил словами: «Мы не должны ужасаться, но Москва будет сдана». Собравшиеся вскочили с кресел и вцепились в самочинного оратора: «Кто вам это сказал?!»

Напомню, что это происходило 15 июля, за полтора месяца до совета в Филях! Ни один генерал, министр или дипломат не мог тогда и помыслить об оставлении Москвы. Откуда же знал об этом Глинка? Очевидно, все произошло по поговорке «устами младенца глаголет истина». Нет, совсем не лукавил Сергей Николаевич, когда на закате жизни писал о себе: «Душой младенец беззаботный…»

Впрочем, полиции мало было дела до душевных качеств Глинки, и за опасные пророчества его могли если не арестовать, то выслать из города. Но тут Александр I, тронутый приемом москвичей, решил вознаградить их в лице Сергея Николаевича Глинки. Государь пожаловал ему орден Святого Владимира 4-й степени «за любовь к отечеству, доказанную сочинениями и деяниями» и триста тысяч (!) рублей собственно на «деяния». Перед оставлением Москвы всю эту невероятно огромную по тем временам сумму Глинка вернул казне — до копейки!