Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

Итак, обедая однажды у Четвертинского, корнет Вяземский оказался за одним столом с генералом Милорадовичем, который был проездом в Москве. Очевидно, это было 24 или 25 июля.

Михаил Андреевич Милорадович спешил тогда из Киева, где до этого служил военным губернатором, в Калугу — там по повелению государя он должен был собрать из рекрутов резервную армию.

Милорадович заметил, что молодой человек явно не приспособлен к армейской рутине, но оценил его ум и горячность и предложил князю перейти к нему адъютантом. Вяземский, с первых минут общения очарованный генералом, с радостью согласился и выразил готовность тут же приступить к своим обязанностям. Милорадович сказал, что в том нет пока нужды, и пообещал вызвать новоиспеченного адъютанта в ближайшее время.

Вяземский продолжал ходить на построения Мамоновского полка в Петровский парк, старательно, но без особого рвения упражнялся в верховой езде и стрельбе. Проводил в эвакуацию беременную жену, которая покинула Москву вместе с супругой и детьми Карамзина.

Тем временем пришла весть о назначении главнокомандующим Кутузова. Первый его приказ от 18 августа гласил, что генералу Милорадовичу вверяется начальство над 2-м и 4-м пехотными корпусами. В состав 2-го корпуса входили 4-я дивизия генерал-майора принца Евгения Вюртембергского и 17-я — генерал-лейтенанта Захара Дмитриевича Олсуфьева. В состав 4-го вошли две дивизии братьев Бахметевых. Генерал-майор Николай Николаевич Бахметев командовал 11-й дивизией, генерал-майор Алексей Николаевич Бахметев — 23-й.

Вызов от Милорадовича пришел в самый канун Бородинского сражения.

Глава вторая

Вяземские пряники. — Адъютант Милорадовича. — Бородино. — Опасный мундир. — Раненые лошади. — «Не ищите имени моего в летописи этой битвы…» — Орден

Прибыв в расположение армии, молодой князь и его камердинер долго искали штаб Милорадовича. Вдруг Вяземскому послышалось, что кто-то упоминает его фамилию. Он радостно подошел ближе. Оказалось: маркитанты обсуждают закупку вяземских пряников.

Вяземский нашел Михаила Андреевича сидящим у костра.

— Поздравляю, князь, вы очень кстати прибыли.

Вяземский не уловил грустной иронии генерала. Он подумал, что прославленный командир искренне рад такому ценному сподвижнику, да еще прибывшему столь вовремя — в самый канун сражения.

Не зная, куда девать адъютанта, который и в двух шагах плохо различал лица однополчан, Милорадович отправил его спать в свою избу.

«На другое утро, с рассветом, — вспоминал полвека спустя Вяземский, — разбудила меня вестовая пушка, или говоря правдивее, разбудила она не меня, заснувшего богатырским сном, а верного камердинера моего. Наскоро оделся я и пошел к Милорадовичу. Все были уже на конях. Но, на беду мою, верховая лошадь моя, которую отправил я из Москвы, не дошла еще до меня. Все отправились к назначенным местам. Я остался один. Минута была ужасная. Мне живо представились вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию ко дню сражения и в нем не участвовать! Мысль об ожидавших меня насмешках меня преследовала и удручала… Мне тогда казалось, что если до конца сражения не добуду себе лошади, то непременно застрелюсь…»[159]

К счастью для русской литературы, один из офицеров отдал Вяземскому свою запасную лошадь. «Я так был неопытен в деле военном и такой мирный Московский барич, что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика. Обернулся назад и, видя, что никто за мной не едет, догадался я об истинном значении этого свиста…»[160]

Пуля эта вполне могла прилететь и от своих, ведь мундир Мамоновского полка был еще неизвестен в армии и по своей причудливости мог быть принят за вражеский.

«Не умею сказать, на какой, — вспоминал Вяземский, — но были мы с Милорадовичем на батарее, действовавшей в полном разгаре. Тут подъехал ко мне незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку. „Сейчас, — продолжал он, — остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!“

Поблагодарил я незнакомца за доброе предостережение, но сказал, что нельзя же мне бросить кивер и разъезжать с обнаженной головой. Тут вмешался в наш разговор молодой Петр Петрович Валуев[161], блестящий кавалергардский офицер, и, узнав, в чем дело, любезно предложил мне фуражку, которая была у него в запасе. Кивер мой был сброшен и остался на поле сражения. Может быть, после попал он в число принадлежностей убитых и в общий их итог внес свою единицу… Видно, в Бородинском деле суждено мне было быть принятым за француза.

Во время сражения разнесся слух у нас, что взят был в плен Мюрат; но после оказалось, что принят был за него генерал Бонами. Не помню, с кем ехал я рядом: мой спутник спросил ехавшего к нам навстречу офицера, знает ли он, что Мюрат взят в плен? — „Знаю“, — отвечал тот.

„А это кого ты ведешь?“ — спросил он про меня.

Данная мне адъютантом Юнкером лошадь была пулею прострелена в ногу и так захромала, что не могла уже мне служить. И вот я опять стал в тупик, по образу пешего хождения. А за Милорадовичем, на поле сражения, пешком угнаться было невозможно: он так и летал во все стороны.

Когда ранили лошадь подо мною, неизъяснимое чувство то радости, то самодовольствия пробудилось во мне и меня воодушевило. Мне в эту минуту сдалось, что я недаром облачился в казацкий чекмень… Хотя собственно был ранен не я, а только неповинная моя лошадь; но все же был я в опасности и также мог быть ранен. Я даже жалел, что эта пуля не попала мне в руку или ногу, хотя — каюсь — и не желал бы глубокой раны, а только чтоб закалилась на мне память о Бородинской битве.

Когда был я в недоумении, что делать, опять явился ко мне добрый человек и выручил меня из беды. Адъютант Милорадовича, Д. Г. Бибиков, сжалился надо мной и дал мне свою запасную лошадь. Но и ему за оказанное одолжение не посчастливилось: вскоре затем ядром оторвало у него руку. Спустя немного времени после сделанной ему операции видел я его: он был спокоен духом и даже шутил…»[162]

Про свой первый и последний бой Вяземский написал в стихах лишь в 1869 году, через 55 лет после войны, в стихотворении «Поминки по Бородинской битве»:

Милорадовича помнюВ битве при Бородине:Был он в шляпе без султанаНа гнедом своем коне.Бодро он и хладнокровноВел полки в кровавый бой,Строй за строем густо, ровноВыступал живой стеной.Только подошли мы ближеК средоточию огня,Взвизгнуло ядро и палоПеред ним, к ногам коня,И, сердито землю рояАдским огненным волчком,Не затронуло героя,Но осыпало песком.«Бог мой! — он сказал с улыбкой,Указав на вражью рать, —Нас завидел неприятельИ спешит нам честь отдать…»

В прозаическом комментарии к этим стихам автор сообщает факт, очень важный для понимания эпохи и тех, кого мы называем героями Двенадцатого года. Слова, сказанные Милорадовичем в самом начале сражения — «Бог мой, нас завидел неприятель и спешит нам честь отдать…» — были произнесены по-французски. И никого тогда это не смутило. Обычная реакция на происходящее боевого русского офицера, образованного дворянина, для которого французский язык — такая же родная стихия, как и русский.

Через полвека историкам уже хотелось вычеркнуть эту подробность «по соображениям патриотизма», и именно поэтому 77-летний князь подчеркивает: «Для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке… Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски. Не думаю, чтобы они были храбрее, более любили Россию, вернее и пламеннее ей служили, если б не причастны были этой маленькой слабости…»[163]

О своем участии в Бородинском сражении Вяземский в этом стихотворении не пишет. Как, впрочем, и в других стихах. О коротком, но близком знакомстве с пулями и ядрами князь не упоминает даже там, где это просится на перо: например, в стихах, посвященных Денису Давыдову. Отчего было не написать: и я там был, и мне знаком запах пороха…

Когда друзья напоминали князю, что он участвовал в Бородинском сражении и ему тоже есть о чем поведать, Вяземский отмахивался: «Да я же близорук и ничего толком не видел. Я не мог даже понять, мы бьем или нас бьют…»

Приобретя репутацию скептика и желчного умника, Вяземский спрятал под этой броней свое самое сильное юношеское переживание. Лишь в глубокой старости он позволял себе иногда предаться воспоминаниям, но это всегда был рассказ не о себе, а о павших и ушедших товарищах. В 1861 году на юбилее своей пятидесятилетней литературной деятельности Вяземский сказал собравшимся гостям: «Вы в моем лице празднуете умилительную тризну славным покойникам, которых некогда я был питомцем, современником и товарищем. Не мои дела, не мои труды, не мои победы празднуете вы. Вы заявляете сердечное слово, вы подаете ласковую руку простому рядовому, который уцелел из побоища смерти и пережил многих знаменитых сослуживцев. На поприще гражданина имел я также один поэтический и достопамятный день… Много ли насчитается ныне налицо из тех, которые были хотя и незаметными, но присутствующими участниками в великой, эпической Бородинской битве? Не ищите имени моего в летописи этой битвы; но я под ядрами находился в сей день при Милорадовиче. В ушах моих еще звучит повелительный голос его; пред глазами моими еще рисуется его спокойное и мужественное лицо…»[164]