Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

За мужество, проявленное в Бородинской битве, князь Вяземский был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. В представлении Милорадович написал: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличился храбростью; при чем убита под ним лошадь, а другая ранена»[165].

Но почему-то в этом представлении нет ни слова о героическом поступке, совершенном Вяземским в Бородинском сражении.

Глава третья

Жуковский вынес из Бородинской битвы «Певца во стане Русских воинов». Какой же будет мой итог за этот день? Самый прозаический.

Князь Петр Вяземский. Воспоминания о 1812 годе[166]

Приказ о вступлении в дело. — Спасение генерала Бахметева. — Батюшков ухаживает за раненым и просится в адъютанты. — Золотая шпага «За храбрость»

Вяземский и Жуковский почти одновременно прибывают к Бородинскому полю, но ничего не знают друг о друге. Поручик Жуковский с московской дружиной стоит в резерве, а корнет Вяземский, как и положено адъютанту, все время в движении. Именно Вяземский передает приказ Милорадовича о вступлении в дело начальнику 23-й пехотной дивизии генерал-майору Бахметеву.

38-летний Алексей Николаевич Бахметев был опытным и храбрым командиром. Только недавно он оправился от ран, полученных в Турецкой войне при штурме Рущука в июле 1810 года. И вот теперь он должен был силами трех полков своей дивизии поддержать дивизию своего старшего брата Николая, которая насмерть стояла в центре позиции за батареей Раевского против беспрерывно атакующей французской, баварской, саксонской, вестфальской и польской кавалерии.

Только дивизия Алексея Бахметева двинулась навстречу врагу, как под генералом была убита лошадь. Ему подвели другую. Дивизия вступила в бой. Вяземский оставался при Бахметеве. Рядом с ними падает ядро. Худенького поручика лошадь выбросила из седла и это, очевидно, спасло ему жизнь. Через секунду ядро «зашипело, завертелось, взвилось и разорвало мою лошадь» — так вспоминал Петр Андреевич много лет спустя.

Когда он поднялся, оглушенный, то сквозь оседающую пыль разглядел, что Бахметев лежит на земле, истекая кровью. Вяземский склонился над ним. У генерала была раздроблена нога.

«С трудом уложили мы его на мой плащ, — вспоминает Вяземский, — и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путем сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево, пред нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявлял желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки…»[167]

Состояние Алексея Николаевича усугублялось тем, что еще в Турецкую войну он был ранен в обе ноги и даже некоторое время лежал парализованным. Тогда Бахметева с трудом выходили. Конечно же, его раны, заслуги, да и лета позволяли генералу беспрепятственно выйти в отставку и безбедно жить на покое. Но Алексей Николаевич не только остался в армии. До Бородина он успел отличиться в бою при Островно и в сражении при Смоленске.

Весть о его новом тяжелом ранении дошла до родных и друзей только через месяц-полтора. Мария Волкова, знавшая Бахметева, очевидно, еще девочкой, писала подруге 15 октября 1812 года (из Тамбова в Петербург): «Знаешь ли, что наш генерал, у которого в Турецкую кампанию ноги были в параличе, окончательно лишился одной из них в битве 26-го сентября. Брат его, женатый на Нарышкиной, был контужен в голову и оглох…»[168]

Позднее Бахметев рассказывал, что был спасен от смерти только решительными действиями молодого князя Вяземского.

Но это еще не вся история спасения генерала. После тяжелой операции (ампутация раздробленной правой ноги) и долгой мучительной дороги Алексея Николаевича привезли на лечение в Нижний Новгород. Одним из тех, кто ухаживал за раненым, был Константин Батюшков. Он расспрашивал Бахметева о его подвигах в прошлые военные кампании, читал ему газеты и книги. Вот так забота об одном генерале и в разлуке соединила двух друзей, две тогдашние надежды русской словесности.

Только вернувшись к жизни, Бахметев начал хлопоты о своем возвращении в строй. В свою очередь, Батюшков, искренне привязавшийся к генералу, просит Бахметева помочь ему с местом в армии, и тот обещает поэту, что как только вернется в строй, то возьмет его в адъютанты. Очевидно, Алексей Николаевич излучал такую жизненную энергию, что нельзя было не поверить в то, что одноногий генерал вновь поведет в бой свою дивизию.

О том, что Алексей Николаевич был человеком невероятной воли и редкого оптимизма, свидетельствует и письмо Марии Волковой. 12 марта 1814 года она сообщала подруге из Москвы: «Забыла тебе сказать, что наш генерал два раза у нас ужинал. Положение его незавидное, однако, он сохранил веселое расположение духа и стал более подвижным, чем прежде, когда у него были обе ноги…»[169]

После излечения Бахметев едет в Петербург добиваться своего возвращения в строй. Ему раз за разом отказывают. Батюшкова эти отказы расстраивают не меньше, чем самого Бахметева. Поэт устал от неопределенности, он опасается, что война закончится без него.

Тогда Бахметев пишет письмо Николаю Николаевичу Раевскому, который с войсками уже давно в Европе. Он просит своего старого друга взять Батюшкова к себе адъютантом.

С этим письмом поэт отправляется догонять армию Раевского.

Казалось бы, Бахметеву и Батюшкову уже никогда не служить вместе, их пути разошлись навсегда. Но там, где человек бессилен, наступает очередь Вышних сил.

Да, Бахметев уже не попадет на войну. После излечения он получит от государя золотую шпагу «За храбрость» с алмазами и назначение Каменец-Подольским военным губернатором.

Вскоре после возвращения с войны, 8 июня 1815 года, Константин Батюшков отправляется продолжать службу в… Каменец-Подольский, к Алексею Николаевичу Бахметеву.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ПЕРВЫЙ РАТНИК ГЛИНКА

(Сергей Николаевич Глинка. 1776–1847)

Глава первая

Может быть, все произведения моего пера со мною исчезнут. Желаю одного, чтобы осталось удостоверение, что любовь моя к родному краю всегда беспредельна была… а если и это затеряется, то явно будет там, где положен предел всем противоречиям и где остается одна любовь.

С. Н. Глинка

Ратник № 1. — Перестрелка с Наполеоном. — Кадетство. — Предсказание Кутузова. — Легендарный Тучков. — Стихи Марины Цветаевой: полный список

Удивительно, какое место занимает Сергей Глинка в воспоминаниях о Москве 1812 года! Формально он был просто литератор. Ни больших чинов, ни высоких званий, ни громких титулов у него не было, а упоминается Глинка на одних страницах с Александром I, Ростопчиным, Кутузовым, Наполеоном, Коленкуром… Особенно часто имя Сергея Николаевича Глинки возникает на московских страницах эпопеи 1812 года. Возникает даже ощущение, что в Первопрестольной действовали несколько человек с таким именем — так вездесущ был Глинка в июле — августе рокового года.

Хотя он и родился в Смоленской губернии, но по духу был истинным москвичом еще Екатерининского века, со всем пафосом, наивностью и благородством той эпохи. Это был горячий человек, и казалось: дотронувшись до него, можно обжечься. Столь же горячими были его писания.

Добавьте к этому обостренное чувство справедливости, безоглядную храбрость, крайнюю непоседливость, живое (иногда чересчур) воображение — и вы получите Глинку образца 1812 года.

В ту пору ему было 37 лет, со своим обширным семейством он снимал дом близ Дорогомиловского моста. В пятом часу утра 11 июля его поднимает хозяйка криком «Мы пропали, мы пропали!» и подает ему воззвание императора к Москве. Глинка бежит к дому генерал-губернатора, пытается пробиться на прием к Ростопчину, но тот в столь ранний час уже принимал архиепископа Августина. Тогда Глинка просит в канцелярии перо и пишет: «Хотя у меня нигде нет поместья, хотя у меня нет в Москве никакой недвижимой собственности и хотя я не уроженец Московский, но где кого застала опасность Отечеству, тот там и должен стать… Обрекаю себя в ратники Московского ополчения».

Так Сергей Николаевич Глинка стал первым, кто в Москве записался в ополчение. Иначе, считал он, и быть не могло. Ведь у Глинки были с Наполеоном свои непростые отношения. В 1808 году французский посол Коленкур жаловался Александру I на Глинку: мол, тот в своем журнале «Русский вестник» обижает Наполеона. Коленкур считал, что журнал Глинки — рупор официальной пропаганды, тогда как Александр 1 только от французского посла узнал о существовании такого издания.