Другие цвета - Орхан Памук

Эти бесконечные повторы — в большей степени брань, крики и проклятия — трудны для восприятия благоразумным читателем. Мы узнаем, что все австрийцы — идиоты, позже то же самое непременно повторяется о немцах и голландцах; оказывается, все врачи — чудовища, а большинство писателей, поэтов и художников — бесталанные глупцы; мир ученых — это мир шарлатанов, а музыкальный мир — мир фальши; богатые аристократы — обычные паразиты, а бедняки — пройдохи и обманщики; мы выясняем, что интеллигенты в большинстве своем ограничены, поскольку подчинены одной страсти — подражанию; что молодежь глупа и способна лишь насмешничать; а единственная страсть людей — уничтожение, истребление и обман друг друга. Такой-то город — самый отвратительный город в мире, а такой-то театр — и не театр вовсе, а публичный дом. Такой-то композитор — самый гениальный из ныне живущих, а такой-то философ — единственный достойный, все прочие — «только так называются», — и так далее.

Когда мы читаем Толстого или Пруста, которые прикрывают себя и своих героев доспехами эстетики — защищая таким образом свои миры от подобной агрессии, — мы понимаем, что это всего лишь нападки или, говоря словами самого Бернхарда, «жеманство разгневанного, но страдающего аристократа или заносчивого, но все-таки приятного героя», однако в мире Томаса Бернхарда они — опора, несущая конструкция. В книгах «уравновешенных» писателей, таких как Пруст или Толстой, мы должны относиться к этим страстным повторам как к «листику в мире человеческих добродетелей и слабостей», но здесь они воссоздают мир. Большинство писателей, стремясь передать жизнь во «всей ее полноте», отводят «страстям, извращениям и чрезмерностям» второстепенную роль, но Бернхард помещает их в центр повествования, тогда как остальные составляющие эксперимента, именуемого «жизнью», представлены штрихами и фрагментами, они — фон.

Я думаю, меня очаровывает не только неиссякаемая языковая энергия Бернхарда, но и поведение его героев. Гнев помогает им защищаться от зла, глупости и низости мира; их гнев — это гнев людей, привыкших ежедневно противостоять настоящим бедам, гнев тех, кто с болью узнал цену людям, тех, кто борется, чтобы выстоять. Для того чтобы, выражаясь словами Бернхарда, «выдержать, примириться, вытерпеть, выстоять» в мире глупости и убожества, они беспощадно критикуют всех и всё, а затем предаются какому-нибудь «глубокому», «философскому», «полному смысла» занятию — или, по меньшей мере, отдаются в плен некой навязчивой идее, которая мгновенно становится для них единственно реальным миром.

В романе «Корректура» главный герой, чем-то похожий на философа Витгенштейна, занят созиданием еще не написанной биографии, материалы для которой он собирает уже много лет, но его ненависть к сестре, которая считает, что он мешает сам себе, заполняет все его существование. Главный герой романа «Известковый карьер» увлечен написанием трактата о «слухе и способности слышать», но все его мысли заняты бесконечными размышлениями об условиях, в которых ему приходится работать. То же самое происходит с обаятельным героем романа «Лесоповал»: на званом ужине в обществе венских интеллектуалов, которых он не выносит, он думает только о своей ненависти и раздражении.

Поль Валери однажды сказал, что люди, осуждающие все банальное, на самом деле подсознательно тянутся к любой заурядности. Герои Бернхарда тоже постоянно возвращаются к объектам своей ненависти; они не могут жить без чувства отвращения и ненависти: они ненавидят Вену, но стремятся туда; им противен мир музыки, но без музыки тяжело жить; им отвратительны газеты — но они не могут отказаться от них; им противна заумная болтовня, но она им необходима; им противны литературные премии, но, надев новые костюмы, они бегут их получать… Эти люди словно постоянно пытаются поймать себя на месте преступления, чем напоминают героев Достоевского, особенно героя «Человека из подполья».

Бернхард в чем-то близок Достоевскому. А навязчивые идеи и страсти его героев — то, как они противостоят безысходности и нелепице, — вызывают ассоциации с Кафкой. Имя Бернхарда часто упоминают в одном ряду с Беккетом, но мне не кажется, что у них много общего, кроме того, что оба писателя современны.

Герои Беккета не обращают внимания на то, что происходит вокруг; они погружены в собственное сознание. В отличие от них, герои Бернхарда слишком открыты влиянию внешнего мира. Беккет тяготеет к нивелированию причинно-следственной связи событий, Бернхард, напротив, акцентирует внимание на мельчайших деталях и причинах. Герои Бернхарда не пасуют перед трудностями, они яростно сражаются с ними до победного конца.

Говоря о творчестве Бернхарда, нельзя не вспомнить, как мне кажется, Луи-Фердинанда Селина. Как и Селин, Бернхард родился в бедной семье и жил в тяжелых условиях. Он рос без отца, он пережил лишения военных лет, он болел туберкулезом. Романы Бернхарда в основном автобиографичны, как и романы Селина, они о борьбе и о жизни, полной невзгод. Селин резко критиковал Луи Арагона и Эльзу Триоле, которые открыто восхищались им, и бранил своего издателя Галлимара. Бернхард осыпал градом упреков друзей и тех, кто поддерживал его и награждал премиями. Роман «Лесоповал», абсолютно автобиографичный, повествует об ужине, который Бернхард устроил для своих друзей в Австрии с единственной целью — оскорбить их роман, был изъят из продажи, так как речь в нем шла о реально живших людях. Оба писателя пылают праведным гневом, но делают это совершенно по-разному. Селин использует короткие фразы с многоточиями, предложения Бернхарда полны бесконечных «эллиптических» линий, которые совершенно отказываются подчиняться структуре абзаца.

Благодаря этим «эллиптическим» линиям, составляющим предложения, мы следим в романах Бернхарда за тем, что в традиционном произведении называется «сюжетной линией». Вновь и вновь повествование возвращается к одним и тем же событиям, тогда как история продолжает свой неумолимый ход. Истории пишутся по мере того, как автор вспоминает о происходящем, а действие развивается по мере того, как автор пишет книгу. Совершенно очевидно, что Томас Бернхард, садясь работать, не был озабочен тем, чтобы написать хороший рассказ. Как и его герои, которые писали, но никак не могли закончить свои книги, автор изначально помнит только о своем праведном гневе, окутанном легкой дымкой прочих эмоций.

Когда дымка рассеивается, перед нашим взором проходит вереница забавных, порой жестоких, историй. Несмотря на бесконечные страсти, в романах Бернхарда нет драматизма. Поскольку большинство рассказов создано на основе множества сплетен, оскорблений и уничижительных характеристик так называемых «интеллектуалов и людей искусства», порой возникает ощущение, что мир романов Бернхарда близок к нашему миру не только внешне, но и внутренне. Откровенно демонстрируя негатив и страстную ненависть, Бернхард поднимает их до уровня «высокого искусства».

Именно это и сыграло с писателем злую шутку: газеты, которые он осыпал оскорблениями, продолжали писать о нем; жюри конкурсов, которые он обливал грязью, вручали ему новые премии; театры, которые он ненавидел, мечтали поставить его пьесы, — а читатели вдруг осознавали, что сказка, в которую им хотелось верить, — всего лишь сказка. И они разочаровывались. Это хороший повод напомнить, что мир, созданный фантазией писателя, совершенно не похож на мир, в котором он живет. И если вы продолжаете настаивать, что мир романов Бернхарда автобиографичен, что он черпает силу из эмоций и гнева, мира реального, то после прочтения романа вам захочется задать себе вопрос: почему в процессе поиска вы ищете «вечные ценности», но вдруг начинаете ощущать, что вас втянули в игру с карикатурными персонажами романа и с самим романом.

Глава 43

МАРИО ВАРГАС ЛЬОСА И ЛИТЕРАТУРА СТРАН ТРЕТЬЕГО МИРА

Существует ли литература стран Третьего мира? Как охарактеризовать основные особенности литературы этих стран, не оказавшись в плену банальных суждений и предрассудков? Понятие «литература стран Третьего мира» в своем непосредственном значении, как, например, в статьях Эдварда Сайда, может использоваться для того, чтобы наиболее полно и адекватно охарактеризовать литературу, зародившуюся вдали от центров культуры, и подчеркнуть ее связь с национальным самосознанием. Но когда утверждают, как, например, Фредерик Джеймсон, что «литература стран Третьего мира является национальным символом», мы понимаем, что это утверждение суть вежливого безразличия к богатству и многообразию литературы стран, оторванных от мира. В 1930-е годы Борхес работал в Аргентине — стране Третьего мира в полном смысле этого слова, — но значение его творчества для современной мировой литературы неоспоримо.