Другие цвета - Орхан Памук

Чтобы понять корни набоковской жестокости и ее красоты, нужно прежде всего вспомнить, как жестоко с Набоковым обошлась жизнь. После революции Набоков, родившийся в состоятельной аристократической семье, теряет все. (Позднее он с гордостью напишет, что не жалел ни о чем.) Он уезжает из России и, через Стамбул (остановившись на день в отеле на Сиркеджи), отправляется сначала в Берлин, где прожил некоторое время, а затем в Париж. После оккупации Франции немецкими войсками он переезжает в Америку. В Берлине он писал по-русски, в Америке же утратил родной литературный язык, которым владел в совершенстве. Его отца, политика, ставшего к тому времени берлинским журналистом-либералом, убили правые экстремисты — подобное убийство описано в романе «Бледный огонь». В сороковых годах он переезжает в Америку — без семьи, без друзей, без состояния. И без родного языка. Но не будем осуждать его за странную жестокость — Эдмунд Уилсон определял ее как потребность «бить лежачего», — за гордость и равнодушие к «политике»; за насмешки и презрение к обывателю — его жизнь изобилует многочисленными потерями; и тем не менее он сочувствует и сопереживает своим героям — Лолите, Себастьяну Найту, Джону Шейду.

Жестокость Набокова проявляется и в умении несколькими штрихами передать равнодушие окружающего мира, которому безразличны наша боль и наши страдания. Вспомним слова Лолиты о смерти, которыми восхищался ее отчим: «…ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе». Набоков заставляет нас принять жестокую правду: наша жизнь не совпадает с внутренней логикой мира, и мы начинаем ценить красоту. Возможно, единственное, что может спасти человека от жестокости мира, — прекрасная симметрия прозы Набокова, зеркальная игра слов и разума (писатель, всегда слишком хорошо сознававший, что делает, называл это «призматическим Вавилоном»); раздавленный жизнью, Гумберт, потеряв Лолиту, говорит: «Все, что могу теперь, — это играть словами» и беспечно ведет речь «о любви как о последнем прибежище».

Плата за это прибежище — жестокость, что порождает в нас чувство вины. Проза Набокова больна угрызениями совести, как болен Гумберт, который простодушно ищет вечную красоту. Мы чувствуем, как автор старается заглушить это чувство вины, погружаясь в пучину насмешливого цинизма или рассудительной ярости, тогда как его герой постоянно обращается в воспоминаниях к своему прошлому, к детству.

Как явствует из воспоминаний Набокова, детство для него — золотой век. Его не интересует чувство вины «по Толстому», заимствованное автором «Детства», «Отрочества» и «Юности» у Руссо. Понятно, что угрызения совести для Набокова — его собственная боль зрелых лет — периода формирования его писательского стиля. Однажды Пушкин пожаловался: «Если все русские писатели будут рассказывать о своем прошедшем детстве, то кто будет говорить о самой России?» И хотя произведения Набокова — современная вариация дворянской литературы тех лет, литературы помещиков, которую порицал Пушкин, дело, конечно, не только в этом.

Конфликт между Набоковым и Фрейдом, над которым Набоков постоянно подшучивал, позволяет предположить, что он пытался защитить золотой век своего детства, отрицая его греховность, о которой писал Фрейд, и одновременно ощущая ее. Начав писать о «времени», «памяти» и «бессмертии» — зачастую это лучшие страницы творчества Набокова, — он во многом вторил теориям Фрейда.

Набоковская концепция «времени» подразумевает отказ от жестокости, сопутствующей красоте и порождающей чувство вины. Размышляя об этом в «Аде», Набоков напоминает, что память позволяет нам возвращаться в детство, в давно прошедший «золотой век». В его произведениях настоящее и прошлое гармонично сосуществуют в одной сцене, фразе, в едином временном пространстве. Видения и образы из прошлого возникают неожиданно, а рассказчик, постоянно оглядывающийся на прошлое, предостерегает нас: «золотой век» сосуществует рядом с отвратительным настоящим. С точки зрения Набокова, воспоминания — главное оружие писателя-творца и его воображения; они позволяют нам проживать настоящее, окружая его сияющим ореолом прошлого. Но это не воспоминания героя без будущего о прошлом, как у Пруста. Настойчивые набоковские исследования памяти и времени убеждают в том, что писатель уверен в настоящем и будущем, он знает, что воспоминания — это игра памяти, колебания времени. Гармония «Лолиты» основана на чередовании этих изменчивых — то спокойных, то беспокойных — волн прошлого и настоящего: сначала автор вспоминает детство и жизнь до встречи с Лолитой, а после исчезновения Лолиты — счастливые минуты, проведенные с ней, которые он определяет словом «рай», а один раз — «айсбергами в раю».

«Ада», в отличие от «Лолиты» — попытка Набокова перенести в настоящее рай, оставшийся в прошлом. Так как Набоков знал, что не сможет воссоздать мир воспоминаний о золотом прошлом в настоящем — ни в Америке, ни в России (уже ставшей Советским Союзом), он создал новую страну, страну воспоминаний о жизни в двух странах, он создал райский мир книги. В нем нет пожилого писателя, который в своих мемуарах пытается вернуться в детство; наоборот, легким росчерком пера автор переносит детство в старость. Детская любовь и юношеская влюбленность — вот что стремятся сохранить герои Набокова, — как Гумберт, который ищет рай детства в любви ребенка, как Ада с Ванном, которые хотят жить в этом раю, сохранив детскую любовь на всю жизнь. Сначала мы узнаем, что они двоюродные брат и сестра, потом, что они родные брат и сестра. Похоже, что Набоков, подобно Фрейду, которого он не любил, хочет сказать: запреты отдаляют нас от рая детства.

Набоковское детство — рай, свободный от преступления и греха; поэтому мы искренне восхищаемся эгоизмом любви Ады и Ванна. Мы отождествляем себя с бедной Люсеттой, которая безответно любит Ванна. Пока Ада с Ванном наслаждаются любовным раем, созданным фантазией рассказчика, Люсетта становится жертвой набоковской жестокости — ее нет в главных сценах романа, она обойдена читательской любовью.

Именно в этом контексте величие писателя зависит от величия читателя. Набоков стремится создать собственный мир — в противовес реальности, он полон решимости остаться собой, быть верным своему стилю и манере, он высокомерно привязан к собственному удовольствию и безграничному простору воображения, — и нетерпеливый читатель пресыщается «Адой». Подобным образом теряли читателя Пруст, Кафка и Джойс, но, в отличие от них, Набоков, основоположник постмодернистского юмора, предвидит реакцию читателя и включает его в игру: он рассказывает о трудностях Ванна, который пишет философский роман, и о том, что «чванливость Ванна Вина то и дело всплывала в пересудах дам, помахивающих веерами по светским гостиным», так как он писал «непроизвольно, нимало не заботясь о литературной известности».

Должен сказать, что в молодости я втайне прикрывался этим набоковским высокомерием как доспехами. Мне, живущему в Турции 1970-х годов, романы Набокова казались фантазиями из несуществующего мира. Боясь жестокости и требовательности общественного мнения, я, задумав писать книги, счел необходимым проникнуться не только «Лолитой», но и «Адой»; в этих романах Набоков откристаллизовал свои навязчивые идеи и эротические фантазии, эрудицию и литературные игры, каламбуры и любовь к сатире. И мне кажется, что настоящая литература сосуществует рядом с нами, овевая нас чувством вины, порождающим одиночество. «Ада» — это попытка великого писателя избавиться от чувства вины, искоренить его и силой слова создать рай в настоящем. И если вы перестанете верить этой книге, все, а прежде всего братская любовь Ады и Ванна, погрязнет в грехе — в противовес тому, что задумал автор.

Глава 40

АЛЬБЕР КАМЮ

Со временем воспоминания о прочитанной книге переплетаются в нашем сознании с теми переживаниями и устремлениями, которые она пробудила в нас. И мы начинаем испытывать привязанность к автору за то, что он сам становится частью нашей жизни, нашей души. Для меня Альбер Камю — великий писателей, как Достоевский и Борхес. Потрясающая сила его философских и метафизических сюжетных линий в том, что они призывают любить жизнь. Надо просто понять смысл мироздания, а литература — как и жизнь — обладает безграничными возможностями для этого. Если вы в молодости прочитаете произведения этих писателей с должным вниманием, вам тоже захочется писать.

Почти всего Камю я прочитал в восемнадцать лет, до Достоевского и Борхеса. Отец, инженер-строитель, покупал в Париже книги Камю, выпущенные в 1950-е годы издательством «Галимар», и с удовольствием читал их. Теперь я думаю, что отца привлекала, скорей всего, не собственно «философия абсурда», о которой он пытался рассказать мне, а то, что она зародилась не в мегаполисах Запада — она пришла к нам из мира, похожего на наш, турецкий, своей удаленностью от западной культуры и скромной жизнью с полусовременными, полуисламскими и полусветскими устоями. Мы с легкостью отождествляли себя с этим миром, который благодаря месту действия не принадлежал ни Западу, ни Востоку — в повести «Посторонний», романе «Чума» и некоторых эссе из сборника «Средиземноморский миф», речь шла об улицах, на которых Камю провел детство и молодость, о садах и о солнце. Отца потрясло, что литературная слава пришла к Камю в молодом возрасте, что он нелепо рано погиб в автомобильной катастрофе, которую газеты называли «абсурдной».