Зеленые млыны - Василь Земляк

И. вдруг Явтушок подпрыгнул на лавке, словно его кто шилом ткнул.

— Прися, а Прися!

— Ну, чего?

— Ты Данька помнишь?

— Какого Данька? Нашего?

— Не жить мне, ежелиэто не он.

— Поймали?

— Нет, нет, ты послушай, что тут написано: «Ударники «Кочегарки». Смотри слева направо: забойщики Павло Филонов, Иван Голота и Дмитро Вазоев перед спуском в шахту. Фото Р. Онашкина». — Явтушок подбежал к печи, подождал, когда вспыхнет солома. — А теперь посмотри на этого среднего… Как его тут? Ага, Иван Голота. Как следует посмотри! Не бойся!.. Ведь Данько?

На Присю смотрели знакомые глаза.

— Неужто ж Данько? Глаза вроде его, да и все лицо. А борода где же?

— А уши? Уши погляди какие. Его. Торчат, как у норовистого коня. Когда то над этими ушами весь Вавилон смеялся. А бороду сбрил, аспид. Какая борода на «Кочегарке»? Помнишь, я читал тебе как то, что «Кочегарка» работает на глубине сотен метров под землей. Какая уж борода на такой глубине? Это тут хорошо было растить бороду. Ну, что ты замолчала? Дай уголька, я ему сейчас дорисую бороду.

И он мигомсдела л это. Тут же на припечке… Раз, раз, раз — и вот уже вылитый Данько.

— Ну, посмотри теперь…

— Что там, папа? — раздалось с кровати.

— Спите, спите. Это отец «Висти» читает.

— Хороша весточка… Зацапал таки я его. На «Кочегарке», проклятый!

— И что теперь будет, Явтуша? — Прися вдруг загрустила.

— Ничего не будет. Лукьян будет у меня в руках. Вот тут. — И он показал кулак. — Отныне и навсегда.

Потом метнулся к окну, за которым было уже светло, погасил плошку на столе и выбежал из хаты. Лукьян как раз умывался у рукомойника, который смастерил этим летом не столько для себя, сколько для Даринки. Явтушок вежливо поздоровался, спросил, как дела — тут он не промах, — а когда Лукьян вытерся и забросил полотенце на шею, собираясь идти в хату, осведомился:

— Ты «Висти» читаешь, Лукьян?

— А как же!

— И выписываешь?

— Нет, там, в сельсовете. Сюда только журналы выписываем: Даринка — «Работницу», а я — «Вокруг света». Вашим ребятам тоже не мешало бы. Лимит. Но могу сказать Протасику, чтобы выписал. На второе полугодие. А это у вас уже сегодняшние… Или вчерашние?

— Ага, Протасик принес, еще краской пахнут… Явтушок очень гордился, если находил в «Вистях»

опечатку или пропущенную букву, давал читать всем, кто попадался под руку, а потом радовался, как малый ребенок, что только он один способен обнаружить опечатку, как бы та ни замаскировалась. Выкрикивал: «Вот она, вот она, ишь затаилась!»

— А что там, опять какая нибудь опечатка? — спросил Лукьян.

— Есть, лихоманка ее возьми! — Явтушок даже вспотел, подал газету, Лукьян пощупал в карманах калифе — очков там не было, и он пошел за ними в хату. Через минуту вернулся уже в них.

— На какой странице? Дались они вам, опечатки эти.

— На первой, на первой. Да тут даже и не читать, посмотреть только. На вот эту фотографию.

— Ну, ну, вижу… «Ударники «Кочегарки»… — И Лукьян запнулся. У Явтушка так и стрельнуло в пятках. Вот сейчас Лукьян начнет изворачиваться, открещиваться, отрекаться от родного брата. Но нет, хмыкнул, поднял глаза на Явтушка, посмотрел внимательно внимательно. — Данько… Ну и что?

— Вот и я то же говорю. А Прися — нет и нет!

— Подите, скажите ей, что это он. Как он тут? Го лота…

— Ага, Иван Голота. — Явтушок увял. — Мы тут думали, что он подался к империалистам. А он видишь где? На «Кочегарке». Возле самого Никиты Изотова. Вот тебе и Голота!.. А ты у нас настоящий председатель. Честный…

— В чем же моя честность?

— А в том, что признал брата… Не отрекся. Не отшатнулся.

— Так ведь брат. Родная кровь… В счастье — брат, и в горе — брат.

— Сохрани себе эту газетку. Мне она ни к чему… И Явтушок ушел.

К себе он вернулся с таким чувством, словно очистил душу от скверны, потирал руки, заглянул в печь, откуда пахло перловой кашей и поджаренным на постном масле луком.

— Ну, что?

— Признал..

— Признал? — Прися как будто даже забеспокоилась.

— А куда ж ему, бедолаге, деваться, когда там уши торчат, как у краденого коня. Прямо за руку поймал конокрада. И где? На «Кочегарке»!

— Конокрад, конокрад, а видишь — выбился в люди. Уголь дорогой, не больно то и купишь, видать, денежки там славно гребет. На той «Кочегарке».

— Пусть его! И мы еще выбьемся. Вот только ребята подрастут. Всех на «Кочегарку»! Всех подряд к Никите Изотову! Нечего тут прозябать в Вавилоне. Эй, гвардия! Подъем! Завтракать пора.

Во всех закутках хаты, где только что царил крепкий сон, началась возня: на кровати, на нарах возле печи, на самой печи. Что, что, а сбор к завтраку не про; зеваку. Отец, на которого, как на чудотворную икону, сразу воззрится столько дивных глаз: и черных как смола — прямо дух замирает от одного взгляда, — и серых, насмешливых, со сдержанным предостережением отцу, и трогательно голубых, по детски доверчивых, и еще каких то неясных, как на. иконе, — такси отец должен чувствовать себя счастливым. Но сейчас его почему то интересовали уши, а не глаза этих будущих героев «Кочегарки». Нет, ни у одного нету таких ушей, как у Данька, и это порадовало отца.

— Аи, молодцы! Аи, молодцы! Если б еще и работали так… — Он в это время как раз доставал с полки над посудным шкафом хлеб, вчера там было семь буханок, а сейчас всего пять. Тоже «кочегарка», подумал Явтушок, стараясь резать хлеб ровненькими одинаковыми ломтиками, чтоб за столом все было по справедливости. Все уже уселись вокруг чугуна с кашей, и тут Прися, которая всегда пристраивается стоя к мужниной миске, напомнила о газете:

— А на что она тебе? — вспыхнул Явтушок.

— Да им хотела показать, узнают ли…

— Кого, мама, кого?..

— Одного там… Вавилонского…

— Покажите! Покажите!

— Ешьте! — заорал на всех Явтушок, неся ложку ко рту, но так и не донес ее: взор его ненароком упал на ушки, светившиеся у окна, — остренькие, настороженные, расширяющиеся книзу, правда, еще маленькие, но у Явтушка хватило фантазии мысленно увеличить их в несколько раз и сравнить с теми, которые так поразили его в газете. Ушки принадлежали Ананьке, среднему, самому красивому, отцовскому любимцу. Явтушок донес ложку до рта, пожевал и как накинется на Присю:

— Тут люди или лошади?

— А что, что? — Опять перловка недоварена! — Он шмякнул ложкой об стол, встал и выбежал из хаты.

Ананько побежал за ним: «Папа! Папа!» Да где там! Вернувшись, мальчик чуть не заплакал:

— Голодный ушел…

— Не горюй об нем. У него там примус. Стащит в курятнике яйца, пожарит яичницу… Чаек заварит на малине… А что, перловка и в самом деле недоварена?

— Нет, мама, перловка как перловка… — Я люблю потверже.

— И я… — отозвался самый младший, Санько.

— Тебя не спрашивают, — оборвал его Ананько. — Тоже разбирается… — И он шмякнул ложкой по столу, точь в точь как отец, и тоже вышел из хаты.

Его звали, но ведь этот гордец, если разозлится, может полдня просидеть в бурьяне и не откликнется. До сих пор отец только его, одного из всех, брал с собой в ночное. Ананько очень гордился этим, у него было несколько своих трехлеток, которых он объезжал, а больше всего любил он сидеть у ночных костров и слушать рассказы конюхов о Вавилоне. А тут отец перестал его брать, и Ананько вскакивал по ночам, плакал, будил остальных. «Это ты, Ананько? — окликала его мать с топчана под ходиками. — Успокойся, глупенький. Сколько еще тех ночей впереди. Обойдется. У нашего папки все обходится понемногу…» А ночи сухие, певучие, лун ные, ну, просто хоть вставай и сам выходи в ночное. Тут одна беда, а там, у трехлеток, — другая: куда запропастился их крылатый всадник?..

Глава ТРЕТЬЯ

Как тяжко искать брата, когда хочется, чтобы, кроме тебя, его никто больше не нашел! Лукьян вырвался из дому только на денек, чтобы ни в Вавилоне, ни в Глинске не заметили его отсутствия, но прошло трое суток, пока он добрался сюда, в Горловку. В Долинской сел не на тот поезд, очутился в Кривом Роге, а уж оттуда двое суток добирался сюда, испытав все невзгоды заблудившегося пассажира. Самое страшное, что на всех станциях почти безошибочно угадывают, что он, вавилонянин, пустился в путешествие тайком и чинят ему такие препятствия, каких на тех же станциях и в тех же поездах, где побывал в эти дни он, не чинили ни одному пассажиру. В конце концов дошло до того, что какая то тетенька, с которой он ехал в од ном купе, обозвала его неотесанным только за то, что он утерся ее полотенцем, приняв, естественно, его за казенное. А он тут только вспомнил, что Даринка дала ему в дорогу отличное полотенце, чуть ли не мамин еще рушник. Он достал его из корзинки и показал разгне ванной даме, чем вызвал у нее новый взрыв возмущения.

О господи, как же тяжко ехать к родному брату, когда приходится таить это от всех окружающих! Каждый рассказывает, куда едет, к кому или по какому делу, каждый радуется новой станции, а ты сидишь, молчишь, разве что вздохнешь поглубже. И хотя в это время твой брат добывает уголь под землей для всех этих пассажиров, ты не можешь даже похвастаться, ибо не уверен, что это и в самом деле так, — а вдруг тот же Явтушок давно уж разоблачил его. На это весьма и весьма похоже, поскольку после того утра Явтух больше не вспоминал о Даньке.