Зеленые млыны - Василь Земляк

Идут. По трое, по четверо, безо всякой кобылы, и снова эхо от шагов и молчаливые фигуры. Каким то непостижимым чутьем Лукьян отгадал, кто меж ними Цехмистров, и, едва тот вышел за ворота, обратился к нему:

— Вы товарищ Цехмистров?

— Я. А что? В бригаду?.. — спросил тот, смерив глазами незнакомца.

— Нет, нет… Мне Ивана… Ивана Голоту.

— Кого, кого ему? — спросил, не расслышав, один из подошедших шахтеров.

Лукьян оглянулся: это, кажется, был Вазоев. Он узнал по глазам — сколько раз смотрел на него в «Вистях», разглядывая Данька. Вазоев, высокий, степенный, поставил отбойный молоток у стены, достал из спецовки папиросы, попросил у Цехмистрова огоньку.

— К Ивану приехал, — сказал Цехмистров. — А его уже сколько как нет?

«Неужто погиб?» — у Лукьяна ёкнуло сердце.

— Да уже с месяц…

«Точно, — подумал Лукьян, — больше месяца, как пришли в Вавилон «Висти».

— Рассчитался. Не дали ему квартиру, вот он и оби, делся, уехал. Отличный был шахтер, — продолжал Цехмистров. — На кострах стоял (т. е. убирал завалы), играл со смертью. А потом — в нашей упряжке…

— И далеко уехал? — вздохнув с облегчением, спросил Лукьян.

— Донбасс большой, на «Кочегарке» свет клином не сошелся. А мог и на "Кузбасс податься. — Цехмистров двинулся со двора и все за ним.

— …Мог, — подтвердил Вазоев, который был, очевидно, к Даньку ближе других. Товарищ его, подумал Лукьян. — Семья еще, верно, здесь, если не отправил в Та тарбунары.

— В какие Татарбунары? — Лукьян остановился.

— А они из Татарбунар. И он, и жена. Тут татарбунарских полно. Еще с девятьсот пятого, как разбежались после восстания. Вот он к ним и приехал, на Дон топ, а потом сюда. Там, на Донтопе, у него товарищ погиб, ну он и поменял шахту. Чувствительный… «Данько не из таких. Не оставит шахты только потому, что там погиб товарищ…»— Лукьян пытался как то связать нити своих сомнений, запутавшиеся под впечатлением услышанного. Он мысленно обратился к Явтушку, к «Вистям», наконец, к своей поездке. Проклятый Явтушок: убедить его и весь Вавилон, что это Данько! Но ведь какое невероятное сходство! В глазах, в улыбке, в том, как держит голову, не говоря уж об ушах. Когда то Данька дразнили в Вавилоне Ушастым. Избавился он от этого прозвища, только как бороду отпустил, уже парнем.

— А ты кто ему будешь? Не из Донтопа часом?

— Нет, я не из Донтопа… Из других краев…

— А кто, кто? — настаивал Вазоев.

— Теперь уже никто… ежели… Это, брат, целая история. — «И притом вавилонская, — подумал он про себя. — Об том, товарищ Вазоев, в двух словах не расскажешь». Как то уютно было ему с этим Вазоевым, а может, стало спокойней на душе, что есть где то на свете подлинный Иван Голота, из Татарбунар, татарбунарско го корня (о Татарбунарах Лукьян давно уже слыхал!), а Данько живет где то тут, под собственным своим именем, как Данько Соколюк, искупает тайком грехи прошлого, очищается, обновляется и, быть может, сейчас стоит где нибудь «на кострах», играет со смертью. Ведь все вот эти пришли сюда не из под палки, а по своей воле, пришли строить социализм на этой «Кочегарке».

— Ну почему же «никто»? — успокоил его Вазоев. — «Кочегарка» как Вавилон (Лукьян невольно вздрогнул при этих его словах), здесь все меняется, организуется, сплавляется, одни уходят, другие приходят, а кто то отсеивается навсегда. Изотова нашего видел?

— Видел директора вашего…

— Был у него?

— Обедал с ним…

— Ого! Человек замечательный, был другом Серго М Все может, «Кочегарка» держится на Изотовых. На нас… На таких, как Цехмистров. Он когда то батрачил в Волновахе. Мытарился у нэпманов. А нынче — гроза «Кочегарки». За Ивана самому директору выдал… Пласт нюхом чует. Все тайны ему открыты под землей. Это, чтоб вы знали, талант, призвание. Вот и Иван был

Речь идет о С. Орджоникидзе. такой же. Отсюда и обида. — Он остановился. — А может, Люба, и правда, еще здесь?..

…Пришли в поселок. В сумерках он производил впечатление игрушечного городка с одной улочкой и бесчисленным количеством дорожек переулков, ведущих к удивительным, словно не людьми, а какими то чудо птицами сооруженным жилищам. Сюда прилетали и улетали с давних давних пор; кто то, верно, и умирал здесь, но здесь и рождались — философы, поэты и те же Изотовы. Быть может, самые бескорыстные из людей. Потому что, если подумать, величие духа измеряется не размером жилищ, а временем и силой строя. И не во дворцах ли чаще всего плодилась низость, некогда разбитая извечными обитателями этих жилищ… «Вазоев, а Вазоев, давно тут люди живут?» — «Тут? — Вазоев посмотрел на поселок, словно увидал его впервые — Лет сто, должно быть. Закрывали уже при мне и не раз. А он снова оживает. Тут вода, белые осокори, речонка вот там внизу… А зимы прямо как в сказке. Занесет — весь поселок белый, будто и нет его, только дымки, словно свечки…»

— Здорово, Вазоев! — Это Цыганка с полным ведерком идет от колонки. Та самая… «Родственница»…

— А, Лейла. Здравствуй, здравствуй!

Она уже переоделась, отмылась, шла босиком, в широкой цветастой юбке, в белой открытой кофточке в горошек, на шее — ниткикрасных бус.

— Кого это ты к нам привел? — Разумеется, она узнала Лукьяна.

— Свояка к Ивану Голоте… Не знаешь, Люба еще здесь?

— А что ей тут делать без Ивана? — Лейла усмехнулась. — Мы уже видались, а, свояк?

— Видались… — виновато подтвердил Лукьян.

— Совсем выехала? — снова спросил о Любе Вазоев.

— Совсем… — Она поставила ведерко. — Бери, неси, увидишь. — Так запросто она обращалась со знаменитым Вазоевым. — Я теперь в их дворце. Красота. Одна. Могу взять в примаки. Ха ха ха!

Ночью Лукьяна провожали на поезд. Теперь оии знали всю историю двух братьев из Вавилона. Вазоев посоветовал ему никогда больше не искать Данька. Сам найдется… На Донтопе, в Кузбассе или еще где нибудь. Шахтер хоть трудится под землей, а душою всегда здесь, на людях… Не будь у Данька тут привязанностей, чего то для него дорогого, не написал бы он то письмо… А Лейла сказала, что могла бы влюбиться в такого, как Данько, встреть она его здесь, на «Кочегарке». Сказано это было наверняка в пику Вазоеву… Цыганское коварство. На перроне стоял директор «Кочегарки», тоже кого-то провожал. Лукьян узнал его по тельманке. А «Кочегарка» полыхала огнями, дымила, трудилась, не знала передышки ни днем, ни ночью. Лукьян стоял у окна просветленный, душа была исполнена чего то прекрасного, вечного…

Глава ЧЕТВЕРТАЯ

По примеру больших городов, перенявших эту моду у Европы, в Глинске открыли похоронное бюро, чем нанесли чувствительный удар сельским гробовщикам, а в особенности вавилонскому, вовсе не приспособленному к существованию в условиях конкуренции. Экономный Ткачук сразу сообразил, что Вавилону выгоднее пользоваться услугами похоронного бюро, чем содержать Фабиана, да еще при этом заботиться о досках, гвоздях и черном сатине для обивки гробов, поскольку вавилоняне теперь на вечный покой предпочитали укладываться не на голые доски и настойчиво требовали обивки.

Похоронное бюро возглавил австриец Шварц. Такому высокому его назначению могла способствовать ликвидация Австрии как самостоятельного государства после аншлюса. В Глинске Шварца расценивали как жертву фашизма, хотя сам он вел себя совершенно спокойно, скорей всего успев за прожитые здесь годы охладеть к родине. Как выяснилось, до первой мировой войны он вместе с отцом держал похоронное бюро в Зальцбурге и теперь мог вести в Глинске это новое дело на европейском уровне. Шварц наладил серийное изготовление гробов, жестяных венков и даже надгробий из красного, как жар, бугского гранита, собрал оркестр из тринадцати музыкантов, в котором и сам играл на трубе (как делал это еще в Зальцбурге), оборудовал полуторатонку под катафалк и не только возил на ней покойников, но и сам носился по району, заключая контракты на услуги своего бюро. Его деревянная нога не умещалась в кабине, и в пути он ее отстегивал, а когда прибывал на место, снова прилаживал, полагая, должно быть, что может достойно представлять свое заведение только так, не прибегая к костылям, дабы не бросать тень на возможности бюро.

Варивону Ткачуку Фабиан осточертел постоянными жалобами на недостаток досок и других материалов, каких требовал всякий раз сверх нормы, и председатель охотно подписал контракт со Шварцем, лишив Фабиана разом и почета, и заработка. Складной метр гробовщика, которым тот обмерял не одну угасшую жизнь, очутился на столе председателя в качестве укора за контракт со Шварцем. «Вот единственное, что я вам советовал бы сберечь для истории…»— сказал Фабиан и, выйдя в Вавилон, почувствовал себя там почти лишним человеком. У него осталась только одна обязанность: он вел доску «Красное и черное», куда заносил передовиков и лодырей. Среди последних вроде бы теперь очутился и он сам.