Зеленые млыны - Василь Земляк

Но уже на третий день безделья у него зародилась идея, которую, однако, надлежало проверить. Он разбудил козлика, спавшего под верстаком, и сказал ему таким тоном, как будто совершил только что и впрямь гениальное открытие: «Радуйся, старина, мы снова на коне великого чудака Дон Кихота Ламанчского!» Козел при этом зевнул, он то хорошо знал своего хозяина и уже не поддавался на радостные клики его души. Сколько раз, идя к кому нибудь обедать в прекрасном настроении, они получали там дулю и возвращались домой голодными. Однако сегодня в хате происходило что-то серьезное, достойное и его внимания, и он проснулся, стряхнув сон, как это делают стареющие козлы, поощренные к продолжению жизни. Вообще внешность таких козлов обманчива, их омертвение бывает и притворно, они умеют оживать, когда какая нибудь идея вдруг овладеет ими.

Фабиан же вооружился святцами, оставленными в верстаке еще Панкратом, предыдущим вавилонским гробовщиком, перелистал их, нашел там нечто такое, что вновь обрадовало его, а дальше все происходило уже в том отличном ритме и настроении, какие свойственны были философу в минуты великих открытий. Он достал из сундука черный суконный костюм, приобретенный у глинских мастеров еще при нэпе (теперь он надевал его только на первомайские демонстрации), на голову надел панскую шляпу, подаренную ему Чапличами за гроб для отца (это, собственно, и было все, что уцелело от их разоренного дворянства), обулся в парусинки зеленого цвета и так, расфрантившись (солидности ему придавали золотые очки), спустился в сопровождении козла в нижний Вавилон.

Была страстная пятница. Лучшей поры для такого нисхождения и не придумаешь. Невзирая на все меры, принятые Ткачуком против православных и католических праздников, Вавилон готовился к пасхе. В воздухе уже пахло куличами, то в одном, то в другом конце Вавилона визжали поросята, напоминая Фабиану о мяснике Паньке Кочубее, который, должно быть, уже умер в далеких холодных краях; теперь поросят в Вавилоне каждый мучил по своему, потому иногда и подымался этот страшный визг мучеников; женщины белили хаты снаружи, одни пересинивали, другие подбавляли красной краски, создавая необычную, но весьма приятную для глаз расцветку. Дети носились с горшочком, в котором была краска для яиц, заготовленная на весь Вавилон. Кому ее не хватало, те красили яйца отваром из луковой кожуры или кровавчика — травы, которая придает крашенкам редкостный цвет с оттенком крови. Краску для яиц достают в Глинске из давних запасов, делает это всегда кто то один, а пользуются краской все вавилоняне. Горшочек кочует из хаты в хату, бывает, что из за него перессорится весь Вавилон, даже родичи становятся на день другой врагами и потом им приходится всерьез мириться. Фабиана поражала выдержка этих людей, которые могли полгода жить впроголодь, но берегли пакетик белой муки для кулича.

Фабиан кланялся женщинам, принаряжавшим хаты, чуть завидовал самоучкам мясникам, свежевавшим пасхальных поросят за овинами; поприветствовал стайку ребятишек с закопченным горшочком — они как раз перебегали улицу, неся краску Бугам. Дети даже растерялись, увидав Фабиана таким франтом. Женщины тоже отрывались от дела и замирали в изумлении. Вообще всякий, кто наблюдал сейчас этих двух чудаков, не мог не улыбнуться в душе при виде их грации и величия духа, которые отличали уже не каждого из них в отдельности, а их — как единое целое. Разумеется, верхом оригинальности в этой картине была шляпа. Но пока еще никто, кроме самого Фабиана, не знал, какая идея зреет под этой шляпой.

Для начала был избран Явтушок, именно он значился на этот день в святцах: это был день Евтихия и Иеремии. В Вавилоне был и свой Иеремия — Еремия Гулый. Но начать философ решил именно с Явтушка, учитывая его болезненно преувеличенное представление о своей особе. Явтушка застали врасплох, к тому же он был немало поражен внешностью философа, который смахивал если не на самого пана Тысевича старшего, то по меньшей мере на крупного арендатора или губернского чиновника по делам разделов и наследования. На похороны пана Тысевича старшего приезжал в Вавилон именно такой чиновник, и Явтушок тогда весьма сожалел, что не доводится покойному хотя бы дальним родственником и не может попасть в его духовную. Но даже у чиновника по разделам и наследованию не было таких золотых очков, как у этого франта в парусинках. Явтушок как раз мастерил клетку для кроликов, он разинул рот от удивления, хотел было спросить: «Это вы, Фабиан?» — но так и замер, убедившись, что не ошибся.

— Добрый день, Явтуша!

— О, какой наряд! — воскликнул Явтушок, с трудом приходя в себя.

— Мы пришли поздравить вас с днем ангела. С именинам в. то есть.

— Меня?!

— Да, именно вас. Сегодня ваши именины — Явтуха и Еремии. День вашего ангела. В такой день мастерить клетки и вообще заниматься черной работой не достойно вавилонянина.

— Не знал, черт его дери!

— Хе! Я, к примеру, хотел бы сказать о вас похвальное слово, но для этого нужен стол, что-то на столе и публика.

— За этим дело не станет. Тут только свистни. Но вы, случаем, не перепутали, что это сегодня? Явтуха и Еремии?

— За кого вы меня принимаете, Явтуша? Фирма солидная, опирается на печатные источники. Вот. — Он вынул святцы и прочитал: —«Рабы божий Евтихий и Иеремия, чей день ангела приходится на последнюю пятницу великого поста».

Явтушок вызвал из хаты Присю, чтобы та поглядела, кто к ним пришел, и услышала собственными ушами запись в святцах: Еремия Гулый и он, Явтушок, имеют сегодня право на отдых и на пирог с потрохами.

Начали они вдвоем, потом подошли соседи, потом соседи соседей, а потом уже и сам Варивон Ткачук — к вечеру начались уже такие торжества, каких давно не знал Вавилон. Пироги вынимались из печи прямо на стол — горячие и пахучие. Фабиан сказал о Явтушке похвальное слово, обнажив его социальные и исторические корни, а когда упомянул о его происхождении от казаков Голых, именинник прослезился. Из чулана за этот день исчезло полпоросенка, а мяса не осталось даже на пасхальные колбасы, и Прися потом кляла не столько Явтушка, сколько обоих Фабианов, говорила, что один другого стоит.

У Еремии Гулого, чьи именины Фабиан самочинно перенес на следующий день, поросятины не было, и он зарезал громадного индюка. Гулыха посадила его целехонького в печь на железном противне, которым пользовались еще на кухне панов Родзинских. Когда индюка вытащили из печи, аромат разнесся по всему Вавилону, и гости не замешкались.

Еремия Гулый, тракторист, трудолюбивый и тихий человек, нелюдимый до смешного, незаметно сбежал, как раз когда Фабиан собрался произносить о нем похвальное слово. Однако Еремия все слышал (он притаился в сенях) и потом, спустя много дней, встретив Фабиана, таинственно спросил его:

— Фабиан, простите, коли я не то говорю, но откуда вы знаете обо мне все, что говорили на моих именинах?

— Еремия, пока твой трактор каждую ночь гудит за Вавилоном, я читаю книги, а там о тебе все все написано.

— Вы обо мне такое наговорили, что моя Оляна теперь смотрит на меня, как на бога. То, бывало, и рушник не подаст, а тут бросается мыть мне ноги. Я, конечно, не разрешаю.

— И зря. Мытье ног напоминает мужчине, кто он есть дома и в районе. Ты лучший тракторист, и ноги твои кое чего стоят. Приходи завтра к Протасику, почтальону нашему, я буду говорить как раз про его ноги, и ты услышишь, что это за чудная вещь — ноги, пока они носят человека по земле…

— А что, завтра его день?

— Да, завтра Маркиян.

— А сегодня чей?

— Сегодня выходной.

— И так бывает?

— К великому прискорбию, в Вавилоне Теофана нет. А сегодня Теофана либо Теофила.

— А если к соседям? Я знаю одного Теофана в Козо ве. Был у меня прицепщиком прошлую осень. А в Прицком Теофан на Теофане.

— Вот видишь, какое упущение!

А тут как раз Протасик с сумкой. Стремительный, босой, в почтальонской фуражке, рубашка с петлицами. Вот только обувки не напасешься, и приходится великому марафонцу ходить босиком. Летит! Только что явился из Глинска. Несет что-то срочное в правление. Ему и в голову не приходит, что завтра у него именины и Фабиан готовит уже застольную речь о его быстрых ногах, на одной из которых торчит шестой отросток. «Именно этот, шестой, и есть основная опора для уравновешивания почтовой сумки… Если бы не этот шестой — Протасик падал бы то и дело». С этого он и начнет свою поздравительную речь.

На следующий день все было устроено по высшему разряду. Приехал сам начальник глинской почты Хари тон Тапочка на бричке с кучером. Почтили ноги Прота сика, да так, что сами остались без ног и заночевали во дворе на травке. Харитон Тапочка спал на подушках. Протасик рассыпался в благодарностях философу. Неслыханное дело — чтобы сам Харитон Тапочка приехал в гости к почтальону! Шестой палец на левой ноге, благодаря Фабиану, превратился в такое достоинство Протасика, что Тапочка отныне хотел иметь только шестипач лых почтальонов. Фабиан произвел на Тапочку самое прекрасное впечатление, какое мог произвести вавилонский философ на глинского почтмейстера. Оба были рады этому знакомству, утром Фабиан разыскал в своих святцах Харитона и таким образом заложил основу нового приходного дела. Это был уже выход в Глинск, и дело не могло ограничиться одним Тапочкой, через него в святцы к Фабиану попадут, верно, и еще более достойные глинские мужи.