Хроники любви - Николь Краусс

יהוה

Я уже собрал 295 долларов 50 центов с продажи лимонада. Это 591 стакан! Мой лучший клиент — мистер Гольдштейн, он покупает по десять стаканов зараз, потому что всегда очень хочет пить. А еще дядя Джулиан, он однажды дал мне двадцать долларов на чай. Осталось собрать еще 384 доллара 50 центов.

28 июня

יהוה

Сегодня я едва не сделал кое-что ненормальное. Я проходил мимо здания на 4-й улице, и там, прислоненная к строительным лесам, стояла деревянная доска. Вокруг никого не было, и мне очень захотелось ее взять. Это не было бы воровством, потому что то, что я строю, поможет людям и Б-г хочет, чтобы я это построил. Но я понимал, что, если украду доску и кто-нибудь это заметит, у меня будут неприятности, и Альме придется разбираться, и она сильно разозлится. Но я готов поспорить, что она перестанет злиться, когда пойдет дождь и я наконец расскажу ей, какую особенную вещь я строю. Я уже собрал достаточно материала, в основном из того, что люди выбрасывают вместе с мусором. Мне нужно много пенопласта, потому что он не тонет. Но пенопласта нигде не найти, так что пока у меня его мало. Иногда я беспокоюсь, что дождь начнется до того, как я закончу строительство.

Если бы Альма знала о том, что должно случиться, думаю, она не расстроилась бы так сильно из-за того, что я написал יהוה на ее тетради. Я прочитал все три части «Как выжить в условиях дикой природы», и они мне очень понравились, там оказалось много интересных и полезных фактов. Одна часть про то, что делать, если произойдет ядерный взрыв. Я прочитал все очень внимательно, на всякий случай, хотя и не думаю, что кто-нибудь сбросит ядерную бомбу. А потом я решил, что если ядерный взрыв все-таки произойдет до того, как я уеду в Израиль, и с неба вместо снега посыпется пепел, я буду делать из него ангелов. Я буду заходить в любые дома, куда захочу, потому что никого уже не останется. Я не смогу ходить в школу, но это не страшно, потому что там нас все равно не учат ничему важному, например, что будет после того, как умрешь. Вообще-то я просто шучу, потому что никакого взрыва не будет. Будет потоп.

23. А за окном по-прежнему шел дождь

Здесь мы вместе

В то последнее утро в Польше, когда его друг надвинул на глаза кепку и исчез за углом, Литвинов вернулся в свою комнату. Она была уже пустой, вся мебель продана и роздана. У двери стояли чемоданы. Он достал коричневый бумажный пакет из кармана пальто. Сверток был запечатан, а сверху знакомым почерком друга было написано: «Сохранить для Леопольда Гурского, пока снова его не увидишь». Литвинов положил пакет в карман чемодана. Он подошел к окну и в последний раз посмотрел на крошечный квадратик неба. Где-то вдалеке зазвонили колокола костела, как звонили сотни раз, когда он работал или спал. Этот звук стал для него таким привычным, что казался порождением его собственного воображения. Он провел пальцами по стене с дырками от гвоздей, где раньше висели картины и вырезки из газет. Остановившись, он посмотрел на себя в зеркало, чтобы запомнить, каким он был в тот день. Ком стоял у него в горле. Он в очередной раз проверил, на месте ли паспорт и билеты. Потом посмотрел на часы, вздохнул, поднял чемоданы и вышел за дверь.

Если поначалу Литвинов и редко вспоминал о своем друге, то это лишь потому, что слишком много разных вещей занимало его мысли. Благодаря махинациям своего отца, у которого был должник, который знал еще какого-то нужного человека, Литвинов получил визу в Испании. Оттуда он собирался поехать в Лиссабон, а из Лиссабона пароходом отправиться в Чили, где жил двоюродный брат отца. На пароходе его внимание захватили другие вещи: приступы морской болезни, боязнь темной воды, созерцание горизонта, размышления о жизни на дне океана, вспышки ностальгии, наблюдения за китом и за симпатичной брюнеткой-француженкой.

Когда пароход наконец причалил в порту Вальпараисо и Литвинов дрожащими ногами ступил на землю («морская качка», говорил он себе, даже годы спустя, когда слабость в ногах подчас возвращалась к нему без видимой причины), на берегу у него тоже дел хватало. Первые месяцы в Чили он работал везде, где только удавалось: сначала на колбасной фабрике, с которой его уволили на третий день, когда он сел не на тот трамвай и опоздал на пятнадцать минут, а потом в бакалейной лавке. Однажды Литвинов искал бригадира, который, как ему сказали, нанимал рабочих, но заблудился и оказался рядом с редакцией городской газеты. Окна были открыты, и он услышал стук клавиш пишущих машинок. Его охватила жгучая тоска. Он вспомнил своих коллег по ежедневной газете, потом свой стол с неровной поверхностью, по которой он любил водить пальцами, чтобы сосредоточиться. Стол напомнил ему о пишущей машинке с тугой буквой «С», из-за которой в статьях у него все время попадались фразы вроде «его сссмерть оссставила пуссстоту в душах его близких». Потом он вспомнил запах дешевых сигар своего шефа, вспомнил, как его повысили в должности: он был внештатным корреспондентом, а стал составителем некрологов, — а потом вспомнил об Исааке Бабеле, но тут тоска его уже достигла того предела, за который он не позволил себе переступить, и поспешил вниз по улице.

В конце концов он устроился работать в аптеку. Его отец был фармацевтом, так что Литвинов успел кое-что усвоить, и этого было достаточно, чтобы теперь помогать старому немецкому еврею, державшему крошечный магазинчик в тихой части города. Только тогда Литвинов смог себе позволить снять отдельную комнату и распаковать чемоданы. В кармане одного из них он нашел коричневый бумажный пакет с надписью, сделанной рукой его друга. Литвинова накрыла волна печали. Внезапно он вспомнил о своей белой рубашке, которая осталась сохнуть на веревке во дворе его дома в Минске.

Он попытался вспомнить, каким было его лицо в зеркале в тот последний день. Не получилось. Закрыв глаза, Литвинов силился вернуть воспоминание. Но все, что ему удавалось вспомнить, — это было выражение лица его друга, когда тот сворачивал за угол. Вздохнув, Литвинов засунул сверток в пустой чемодан, застегнул молнию и убрал чемодан на полку в кладовке.

Все деньги, что оставались после расходов на жилье и питание, Литвинов откладывал на то, чтобы привезти сюда свою младшую сестру Мириам. Разница в возрасте у них была небольшая, да и внешне они были похожи, поэтому в детстве их часто принимали за близнецов, хотя Мириам была светлее и носила очки в черепаховой оправе. Она изучала юриспруденцию в Варшаве до тех пор, пока ей не запретили посещать занятия.

Единственной роскошью, которую позволил себе Литвинов, был коротковолновый радиоприемник. Каждый вечер он крутил рукоятку настройки, странствуя по всей Южной Америке, пока не нашел новую радиостанцию «Голос Америки». Он не очень хорошо знал английский, но этих знаний было достаточно. Литвинов с ужасом слушал новости о том, как нацизм набирает силу. Обстановка становилась все более пугающей.

Немногочисленные письма от друзей и родственников приходили все реже, и было трудно понять, что же происходит на самом деле. В своем предпоследнем письме Мириам писала, что влюбилась в однокурсника и вышла за него замуж. К письму она приложила фотографию, на которой они с Цви были еще детьми. С обратной стороны Мириам подписала: «Здесь мы вместе».

По утрам Литвинов варил себе кофе, слушая, как в переулке дерутся бездомные собаки. Потом он, греясь в лучах утреннего солнца, ждал на остановке трамвай. Обедал он в аптечной подсобке в окружении пилюль, порошков, вишневого сиропа и ленточек для волос. А вечером, закончив подметать полы и отполировав все склянки так, что в них можно было увидеть лицо его сестры, он возвращался домой. Друзей у него почти не было. Он разучился их заводить. Когда не работал, слушал радио. Слушал, пока не засыпал прямо на стуле. И даже во сне продолжал слушать, и сны его обретали форму под звуки голоса из радиоприемника. Вокруг было много других беженцев, которые испытывали те же страхи, чувствовали ту же беспомощность, что и он, но Литвинова это не утешало. В мире существует два типа людей: те, кто предпочитает страдать среди других, и те, кто предпочитает страдать в одиночестве. Литвинов относился к последним. Когда его приглашали на ужин, он придумывал отговорки, чтобы не пойти. Однажды квартирная хозяйка пригласила его в воскресенье выпить с ней чаю, и он сказал ей, что должен закончить то, что пишет. «Вы пишете? — удивленно спросила она. — А что вы пишете?» Литвинов подумал: одной ложью меньше, одной больше — какая разница, — и, не раздумывая, сказал: «Стихи».

После этого поползли слухи, что он поэт. И Литвинов, втайне польщенный, не делал ничего, чтобы их опровергнуть. Он даже купил себе шляпу, похожую на ту, какую носил Альберто Сантос-Дюмонт,[73] совершивший, как утверждают бразильцы, первый в мире успешный полет. Литвинов слышал, что шляпы, похожие на его панаму, покореженную струей воздуха, когда он заводил самолет, до сих пор популярны в литературных кругах.