Хроники любви - Николь Краусс

А потом мы вроде как попали в такт и стали открывать рты одновременно, будто оба пытались что-то сказать. Я обняла его за шею, как Ева Мария Сейнт обнимала Кэри Гранта в сцене в вагоне в фильме «На север через северо-запад». Мы валялись на полу, и наши промежности соприкоснулись, но лишь на секунду, потому что потом я случайно задела плечом его аккордеон. Рот у меня был полон слюны, и дышать было трудно. В небе за окном в сторону аэропорта Кеннеди пролетел самолет. А за стеной кричал теперь уже Мишин отец. «Из-за чего они ругаются?» — спросила я. Миша откинул голову. Какая-то мысль отразилась у него на лице, она будто была на языке, которого я не понимала. Я подумала, не изменятся ли теперь наши отношения. «Merde»,[64] — пробормотал Миша. «Это что значит?» — спросила я. «Это по-французски». Он убрал прядь волос мне за ухо и снова стал меня целовать. «Миша», — прошептала я. «Тсс», — шепнул он и обнял меня за талию, засунув мне руку под рубашку. «Не надо, — сказала я и села. — Мне кое-кто другой нравится». Едва я это сказала, как тут же пожалела о своих словах. Ясно было, что больше сказать нечего, я встала и надела кроссовки, в которых было полно песка. «Мама уже, наверное, волнуется, где я». Мы оба знали, что это неправда. Когда я встала, на пол посыпался песок.

11. Прошла неделя, а мы с Мишей все не разговаривали

Я в сотый раз перелистала «Съедобные растения и цветы Северной Америки». Потом поднялась на крышу дома, чтобы проверить, смогу ли я определить какие-нибудь созвездия, но освещение было слишком ярким. Тогда я спустилась во двор, чтобы потренироваться, как ставить в темноте папину палатку. Я поставила ее за три минуты пятьдесят четыре секунды, улучшив почти на минуту свой собственный рекорд. Закончив, я забралась в палатку, легла и постаралась вспомнить как можно больше о своем отце.

12. Воспоминания, которые мне передал отец

эхад[65] — Вкус сырого сахарного тростника

штаим — Немощеные улицы Тель-Авива, когда Израиль еще был молодой страной, и сразу за улицами — поля дикого цикламена

шалош — Камень, который папа бросил в голову мальчику, который задирал его старшего брата. Этим папа заслужил уважение других детей

арба — Папа покупает со своим отцом цыплят в мошаве,[66] а потом смотрит, как они дрыгают ногами, хотя их головы уже отрублены

хамеш — Шуршание карт, которые тасовала его мать, играя с подругами в канасту вечерами после шаббата[67]

шеш — Водопады Игуасу, где отец путешествовал в одиночку, на собственные деньги, сталкиваясь с большими трудностями

шева — Тот момент, когда папа впервые увидел женщину, которая стала его женой и моей матерью. На ней были желтые шорты, она лежала на траве и читала книгу. Это было в кибуце Явне

шмоне — Пение цикад по ночам и еще тишина

теша — Аромат жасмина, гибискуса и цветущих апельсиновых деревьев

эсер — Бледность маминой кожи

13. Прошло две недели, мы с мишей все еще не разговаривали, дядя Джулиан все еще не уехал, а август уже подходил к концу

В «Хрониках любви» было всего тридцать девять глав, и с тех пор как мама отправила Джейкобу Маркусу первые десять, она перевела еще одиннадцать, так что всего получилась двадцать одна глава. Это означало, что большая часть работы позади и мама скоро отправит ему еще один пакет.

Я закрылась в ванной, единственном месте, где могла уединиться, и села сочинять второе письмо Джейкобу Маркусу. Но все, что я пыталась написать, звучало фальшиво, банально и было похоже на ложь. Впрочем, оно и было ложью.

Я сидела на унитазе с блокнотом на коленях. Рядом со мной стояла мусорная корзина, а в ней лежал скомканный лист бумаги. Я достала его и развернула. «Кобель, Фрэнсис? — говорилось в нем. — Я — кобель? Твои слова меня убивают. Но ты, наверное, этого и добивалась. Я не „влюблен“ в Фло, как ты считаешь. Мы много лет работаем вместе, и ее, представь себе, интересует то же, что и меня. Искусство. Да, Фрэн, искусство, на которое, будем честны, тебе давно глубоко наплевать. Ты так увлеклась критикой в мой адрес, что сама не замечаешь, как сильно ты изменилась, как мало похожа на девушку, которую я когда-то…» На этом месте письмо обрывалось. Я снова тщательно скомкала его и кинула обратно в корзину. Крепко зажмурив глаза, я подумала, что вряд ли теперь дядя Джулиан быстро закончит свое исследование творчества Альберто Джакометти.

14. И тут у меня появилась идея

Ведь всех умерших где-то регистрируют! Рождения, смерти — должно же быть в городе такое место, офис или бюро, в котором за всем этим следят. Там должны быть папки. Куча папок с данными о тех, кто родился и умер в Нью-Йорке. Иногда, когда едешь на закате по хайвею Бруклин — Куинс, видишь тысячи могильных плит. Горизонт ярко освещен, небо окрашено в оранжевый цвет, и появляется странное ощущение, будто электроэнергию для города вырабатывают те, кто здесь похоронен.

И я подумала, что, возможно, найду запись и о ней.

15. На следующий день было воскресенье

За окном шел дождь, я сидела и читала «Улицу крокодилов», которую взяла в библиотеке, и гадала, позвонит мне Миша или нет. Прочитав предисловие, я поняла, что напала на след — в нем говорилось, что автор жил в маленьком городке в Польше. Я подумала: либо Джейкоб Маркус очень любит польских писателей, либо дает мне ключ к разгадке. Точнее, он дает его моей матери.

Книга была небольшая, и я прочла ее за полдня. В пять часов вернулся промокший до нитки Птица. «Начинается», — сказал он, касаясь мезузы на кухонной двери и целуя свою руку. «Что начинается?» — не поняла я. «Дождь». — «Завтра он должен кончиться», — сказала я. Налив себе стакан апельсинового сока, Птица выпил его залпом и пошел к себе в комнату, поцеловав по пути еще четыре мезузы.

Дядя Джулиан вернулся из музея, где занимался своими исследованиями. «Ты видела, какой скворечник соорудил наш Птица? — спросил он и, взяв с кухонного стола банан, принялся чистить его над мусорным ведром. — Впечатляет, не правда ли?»

Но в понедельник дождь не прекратился и Миша не позвонил, поэтому я надела плащ, достала зонтик и отправилась в Нью-Йоркский городской архив, где, как писали в интернете, и хранились записи о рождении и смерти.

16. Чемберс-стрит, дом 31, комната 103

«Меремински, — сказала я мужчине в круглых черных очках, который сидел за столом. — М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И». — «М-Е-Р», — сказал он, записывая. «Е-М-И-Н-С-К-И», — сказала я. «И-С-К-И», — сказал человек. — «Нет, — сказала я. — М-Е-Р…» — «М-Е-Р…» — сказал он. «Е-М-И-Н», — сказала я, и он сказал: «Е-И-Н». — «Нет! — сказала я. — Е-М-И-Н…» Он тупо уставился на меня. Тогда я сказала: «Может быть, я вам напишу?»

Он посмотрел на имя. Потом спросил, не приходится ли мне Альма М-Е-Р-Е-М-И-Н-С-К-И бабушкой или прабабушкой. «Да», — ответила я, решив, что так дело пойдет быстрее. «Так кем?» — уточнил он. «Пра». Он посмотрел на меня, откусил заусенец, потом куда-то вышел и принес коробку с микрофильмами. Когда я вставляла первую катушку, пленка застряла. Чтобы привлечь внимание человека за столом, я помахала ему рукой и показала на перекрутившуюся пленку. Он вздохнул, подошел ко мне и расправил ее. После третьей катушки я приспособилась делать это сама. Так я прокрутила все пятнадцать. Альмы Меремински в этой коробке не оказалось, и тогда он принес мне другую, а потом еще одну. Я отошла в туалет, а на обратном пути купила в автомате колу и пакетик пирожных «Твинки». Он тоже вышел и вернулся со «Сникерсом». «А вы знаете, как выжить в условиях дикой природы?» — спросила я, чтобы завести разговор. Лицо его слегка дернулось, и он поправил на носу очки. «Что ты имеешь в виду?» — «Ну, например, вы знаете, что большая часть арктических растений съедобна? Конечно, за исключением некоторых видов грибов». Он удивленно поднял брови, и я сказала: «А вы знаете, что, питаясь одним кроличьим мясом, можно умереть от голода? Это документально подтверждено: люди, которые пытались выжить, умирали, съев слишком много крольчатины. Если есть только постное мясо — например, кроличье, — можно заработать, ну… В общем, это вас убьет». Человек выбросил остатки «Сникерса» в корзину.

Потом он пошел и принес четвертую коробку. Через два часа у меня начали болеть глаза, а конца видно не было. «А она не могла умереть после 1948 года?» — спросил человек, которому явно было не по себе. Я ответила, что это вполне возможно. «Так что ж ты сразу не сказала! Тогда ее свидетельства о смерти здесь нет!» — «А где оно?» — «В Нью-Йоркском департаменте здравоохранения, в отделе записи актов гражданского состояния, — сказал он. — Уорт-стрит, дом 125, комната 133. Все смерти после 1948 года идут к ним». «Здорово!» — подумала я.