Выход силой - Андрей Ерпылев

«Что они — с ума посходили? — Боль под черепом стала невыносимой, перед глазами вспыхивали и гасли цветные круги, голова казалась наполненным кипятком резиновым шариком. — Чокнутые!..»

Он грубо вырвался из рук Меченого, и тот оскалившись в своей страшной улыбке, махнул на него рукой, в два прыжка догнав «вождя». Витрина перед ними напоминала непроглядно черный вход в туннель. Темнота, сконцентри­ровавшаяся в нем, казалась плотной и материальной. Жи­вой и зловещей. Казалось, еще чуть-чуть — и она перельет­ся через границу оконного проема и польется на загажен­ный асфальт, расплываясь уродливой шевелящейся кляк­сой, жадно тянущей щупальца к покорно приближающейся к ней жертве...

Эта мысль будто повернула какой-то выключатель в одурманенном болью мозгу Игоря. Колодец. Решетчатый настил. Поднимающаяся из глубины чернильная клубяща­яся поверхность... И острые иглы боли в мозгу.

— Стойте! — заорал он вслед товарищам, почти доб­равшимся до черного зева окна. — Нельзя туда! Там смерть!..

Отшвырнув разноцветные банкноты, он ринулся вперед, думая лишь об одном: догнать, не дать им шагнуть в черную пустоту.

Он успел. Успел схватить Меченого за плечи, остановить...

И полетел на асфальт от удара локтем под дых.

— Стой... — прохрипел он, втягивая через фильтры ус­кользающий, внезапно ставший разреженным, начисто ли­шенным кислорода, воздух. — Нельзя...

Пинскер замешкался, деньги дождем сыпались у него из непослушных рук, и он все пытался собрать ускользающее свое богатство, топчась на месте. А Меченый уже перешаг­нул через низкий бордюр, мгновенно исчезнув в непрогляд­ной мгле, словно канул в омут.

«Гранату, гранату туда...»

Рука скользнула по поясу и не наткнулась на подсумок. Тогда, все так же лежа на боку, Игорь сорвал с плеча автомат и ударил длинной очередью в черную отверстую пасть неве­домого чудища. Закусив до крови губу, он давил и давил на спуск, пока «Калашников» не захлебнулся, опустошив мага­зин до последнего патрона.

С каждым выстрелом мучительные иглы в мозгу укора­чивались, становились тоньше, безобиднее, а боль превра­щалась в щекотку и исчезала.

А рядом, па ворохе денег, сломанным манекеном лежал товарищ Пинскер. Игорь перевернул его па спину и увидел сквозь затуманенные окуляры противогаза, как трепещут под опущенными веками его глаза. Жив!

Приближаться к черному логову за разбитой витриной было мучительно. Больше всего Князев страшился увидеть там тело командира, прошитое его, Игоря, пулями.

Но Меченого за бордюром витрины, утыканном осколка­ми толстого стекла, не оказалось. Зато все пространство ап­теки, насколько хватало глаз, было устлано мириадами бе­лых костей. Еще одно кладбище...

Кладбище иллюзий. Игорь рывком поднял на ноги слабо соображающего «вождя» и волоком потащил его прочь от западни, даже не оглянувшись ни разу на приманку, на рассыпанные вокруг, словно осенние листья, суррогаты чело­веческого счастья...

Пинскер пришел в себя, когда проклятый броневик ос­тался далеко позади. Казалось, он ничего не помнил после того, как они втроем покинули подземелье, и все озирался вокруг, спрашивая про сгинувшего Меченого. Что мог ему ответить Князев?

Завидев букву «М» над входом на станцию Преображен­ская площадь, Пинскер страшно оживился.

— Человеком тебя сделаю! — покровительственно хлопал он Князева по плечу. — Я тут ого-го. Кое-чего стою. Акция провалилась? А что акция? Обстоятельства непреодолимо­го характера. Без поражений не бывает побед. Придется по­бороться, конечно... Но ты ведь подтвердишь, что я действо­вал правильно? Подтвердишь?

Тот момент, как они оказались в метро, Игорь помнил не­четко. Выпало что-то из его памяти. Будто бы кто-то сбил его с ног, вырвал из рук оружие... И еще удары, в том числе по голове, огненные вспышки боли, негодующий тенорок Пинскера где-то на границе восприятия... И благословенная непроницаемая чернота. Мягкая, как одеяло, и покойная...

* * *

Окончательно очнулся он в камере. Маленькой, совсем не похожей на ту, памятную. Нет, не маленькой — крошеч­ной. Шаг на полтора. В этом бетонном шкафу нельзя было лечь и даже сесть толком — можно лишь неудобно подвисать, упираясь спиной в неровную ледяную стену, а коленя­ми и лбом — в противоположную. И он снова провалился в тревожный полусон, чтобы вскоре проснуться от мучитель­ной боли в шее и спине. В голове опять крутилась полуза­бытая детская считалочка: «Два-три, три-четыре — мы одни в пустой квартире. Семью восемь, три-пять, я иду тебя ис­кать...»

А потом начались многочасовые допросы:

— Имя, фамилия, отчество.

— Не помню...

— Откуда пришли?

— Не помню...

— Кем наняты?

— Не помню...

И снова побои, па которые он, прикованный наручника­ми к табурету, не мог ответить. Короткое беспамятство, при­водящий в чувство укол и снова допрос...

Как же хотелось спать! Упасть прямо на иол пыточной, прижаться щекой к грязному бетону, словно к пуховой по­душке, и смежить веки. Когда же он в последний раз спал?..

Мощный удар в челюсть, черная вспышка боли, вкус све­жей крови во рту... Привычный уже солоноватый вкус...

— В сотый раз повторяю, подследственный: имя. фами­лия, отчество.

— Не помню...

— Не спать! Имя, фамилия, отчество?

  Игорь ощупал языком зубы и тупо удивился, что все па месте. Ему-то казалось, что пи одного уже не осталось. Но ничего — шатаются, правда, по все целы.

Как ненавидел Игорь себя прежнего, наивного, пытавше­гося помочь всем на свете. Ненавидел плотного, мордатого следователя в темно-синих галифе, наглухо застегнутом та­бачного цвета кителе с ромбиками в красных петлицах и в фуражке с крановым околышем и синей тульей. Фуражку следователь, перед тем как приступить к «активному воз­действию», аккуратно вешал па стену, где для нее был пре­дусмотрен отдельный крючок. А после этого подолгу, как хирург, с хрустом разминал пальцы рук и медленно натяги­вал черные кожаные перчатки. Перчатки нужны были, чтобы следователь не ссадил себе кожу на костяшках.

Все в этом кабинете было Игорю ненавистно: массивный стол, заваленный панками личных дел, табурет, привинчен­ный к полу, серые стены с коричневыми брызгами и потека­ми, происхождение которых было ему досконально извест­но. А больше всего он ненавидел трехцветный плакат на стене.

С плаката на Игоря сурово взирал и призывал к бдитель­ности немолодой человек в черном костюме с галстуком и с красным байтом па груди — генсек Компартии Метрополи­тена товарищ Москвин. Его указательный палец был на­правлен прямо в лицо арестованного. Другая рука указыва­ла на висевшую сзади табличку с надписью «Помни, враг не дремлет!».

Лицо следователя, который молотил, уминал, калечил Князева, Игорь видел не всегда. Следователь смотрел ему не в глаза, в куда-то в подбородок. Зато товарищ Москвин с плаката старался заглянуть заключенному в самую душу. И именно Москвина Игорь ненавидел изо всех сил. Хоте­лось подняться с табурета и харкнуть кровью в самодо­вольное лицо генсека. Но плакат висел недосягаемо далеко для тех, кого пытали.

— Имя, фамилия, отчество.

— Не помню...

— Откуда пришли?

— Не помню...

— Кем наняты?

— Не помню...

— Цель прибытия?

— Не помню...

Свинцовой тяжести удар по голове. Тьма. Тишина...

— За попытку шпионажа, диверсии и вредительства агент внешней разведки Рейха, — донесся откуда-то издале­ка механический, равнодушный голос, — обвиняемый Не­помнящий приговаривается к высшей мере социальной за­щиты — расстрелу.

Страшную новость Игорь воспринял с облегчением.

Покой. Наконец он будет в покое.

А перед расстрелом, может быть, дадут хоть часок по­спать по-человечески. Несмотря на вынесение приговора, пытка недосыпанием почему-то продолжалась.

Игорь в очередной раз потерял сознание.

В очередной раз выплыл из моря беспамятства. Он лежал на чем-то шатком, раскачивающемся, постукивающем.

—В соответствии с нормами социалистической гуманно­сти, — слова долетали до него словно сквозь затычки из ва­ты, — расстрел заменяется заключением сроком на десять лет без права переписки...

—Где я?.. — прохрипел Князев, пытаясь разглядеть окру­жающих.

—Лежи, парень. — Старческий голос был звучал сочувст­венно. — Лежи, пока лежится.

— Куда меня везут?

- В ад.

* * *

Почему мрачного мужика с искалеченной левой рукой звали Ельциным, Игорь не знал. Определенно, это была не фамилия — тут, в аду, никто никого ни по имени, ни по фа­милии не звал — только клички. Была эта фамилия смутно знакома, но не более того. А спрашивать тут считалось дур­ным тоном. Не верь, не бойся, не проси — этот простой за­кон Князев уяснил сразу.