История ислама. Исламская цивилизация от рождения до наших дней - Маршалл Ходжсон

Константинопольский патриарх Геннадий изъясняет султану Мехмету II основы православного вероучения. Греческая мозаичная икона, XVIII в.

Помимо прочего, ислам напрямую повлиял и на сами индуистские традиции. Пожалуй, это редко подразумевало модификацию формулировок официальных доктрин — например, переход к монотеизму. Скорее, это означало перемену в отношении к этим формулировкам и к традиции в целом — выражавшуюся как в выпадах против ислама, так и в его ассимиляции. Тенденцию к ужесточению кастовых правил у индусов довольно рано начали сопровождать попытки перейти из одной касты в другую — несомненно, они отчасти являлись компенсацией этой жесткости или ответной реакцией на нее. Подобные попытки наблюдались у вишнуитов и принимали форму так называемого мистицизма бхакти: мистицизма любви[346], развивавшегося параллельно с мистицизмом восточных христиан и ислама той же эпохи. В мистицизме бхакти акцент делался на простой, непосредственной вере в единое божество, без особенного упора на ритуалы. Он соответствовал некоторым тенденциям в суфизме — не только к мистической интерпретации монотеизма, важной для учения бхакти, но и к непризнанию официальных властей, что делало любые установленные законы вторичными, будь то законы улемов или брахманов. Несомненно, эти тенденции представляли собой эгалитарное по духу сопротивление сложным формам — атрибутам привилегированных сословий, — и, пожалуй, присутствие ислама помогало им находить способы выражения. За исключением привычного смешения культов в народе, самым поразительным эффектом взаимного проникновения ислама и индуизма стала серия народных монотеистических движений против мусульманских и индуистских религиозных лидеров, но с намеренным использованием языка обеих традиций. Подробнее мы поговорим об этом в книге V[347].

Индия, отделенная от земель старого ислама непроходимыми горами и бескрайними пустынями, оказалась (когда исламский мир созрел для экспансии) весьма уязвимой для мусульманской агрессии. С другой стороны, Европа, любая граница с которой всегда была, в лучшем случае, условной, демонстрировала гораздо больше устойчивости. Конечно, в каждом случае быстрее всего отбирались окраинные провинции: у Индии — Синд, а у Европы — Испания (пожалуй, сюда следует включить и Магриб). Но в обоих случаях — и для санскритской, и для эллинистической традиции — эти провинции были несущественны. В самом начале мусульманской экспансии в первой половине Средних веков были захвачены более важные территории: Пенджаб в Индии (земля, где возникли веды) и Анатолия в Европе (земля древних ионийцев и лидийцев, источник всего, что ассоциируется у нас с Элладой, и оплот Византийской империи). Обе они перешли в руки мусульман — по крайней мере, частично — в XI веке. Экспансии XIII века на территорию долины Ганга не было аналогов в Европе до XIV века; затем произошло соответствующее вторжение мусульман на Балканы, но оно остановилось на Адриатике; Италия (вторая колыбель классической античной культуры) так и не была покорена. По большей части под власть мусульман (османов и монголов) попали восточные европейцы — греки и славяне. Латинский запад Европы яростно сопротивлялся этому, но, кроме Венгрии, ему мало что удалось отстоять.

Вероятно, отчасти из-за этого ожесточеного сопротивления Османское государство, осуществившее самые значительные завоевания в Европе, стало намного более прочной структурой, чем Делийский султанат.

Именно в XV веке государство османов из пограничного объединения гази превратилось в абсолютизм, родственный типу военного патроната, и один из культурных центров исламского мира. Устойчивость государственной структуры стала очевидной, когда Тимуру удалось разрушить ее только после полного разгрома ее армии (1402 г.); поскольку, несмотря на разделение территории османов между принцами — позволившее каждому принцу и его свите получить по отдельной области, государство все же почти полностью сохранило прежние территории. После смерти Баязида Молниеносного (1403 г.) в спор за престол вступили четверо из его сыновей. Это было довольно типично — османы считали, что наследовать престол должен тот, кого изберет Бог — то есть кому посчастливится выиграть вооруженное состязание. Но эти войны за престол, начавшиеся после Тимура, длились одиннадцать лет, и большую часть времени балканской частью государства («Румелией») управлял один наследник, а тем, что осталось от владений османов в Анатолии, — другой. Между тем анатолийские эмираты сохраняли независимость под управлением собственных династий. Однако к 1413 году один из сыновей, Мехмед, воссоединил основные османские территории, и незадолго до смерти (в 1421 году) он начал заново подчинять себе эмираты Анатолии и восстанавливать османскую власть в Румелии (на Балканском полуострове). Его попытка покорить латинян на Эгейских островах (главным образом, венецианцев) провалилась из-за отсутствия флота. Но он успешно подавил восстание 1416 года (где участвовал Бедреддин), возглавленное дервишами, и это событие, вероятно, еще теснее связало друг с другом шариатских улемов и династию. Так или иначе, он возобновил принцип жесткого правления на основе баланса интересов, которым объяснялась мощь Османского государства до вторжения Тимура.

К 1428 году, при Мураде II (1421–1451), большинство анатолийских эмиратов снова были подчинены османам (кроме караманлидов в Конье), разве что в более мягкой форме, чем прежде. При Мураде II османам пришлось подавлять мятежи христиан против мусульманского господства — албанцы выступили под предводительством своего героя Скандербега, которого привезли к османскому двору в качестве заложника, когда венгерский полководец Хуньяди поддержал сопротивление сербов; каждый такой мятеж периодически получал помощь с Запада. Но в критические моменты османам удалось заручиться значительной поддержкой христиан — сербов и валахов (румын), — чтобы сохранить и упрочить свои позиции. Скандербег, вернувшийся в христианство, был редким исключением; большинство тех, кто влился в османское общество, оставались его частью навсегда — на счастье или на беду. Даже население, сохранившее христианскую веру, обычно предпочитало османское господство любому другому.

Османы не раз угрожали захватом Константинополя, города-империи в самом сердце их владений, но то ли не представлялось случая, то ли их сдерживали политические соображения — и они довольствовались тем, что город платил им дань. Когда же у османов наступили трудные времена, византийский император оказался помехой — он умудрился договориться с самим Тимуром, — и очередная интрига с его стороны при восшествии на престол Мехмеда II в 1451 году форсировала начало завоевания. В 1453 г. Мехмед II (1451–1481 гг.) взял неприступный город штурмом, используя новую огнестрельную осадную артиллерию. (Несколько лет спустя такая осадная артиллерия сыграла решающую роль и в становлении новых центральных правительств Западной Европы.) Помощь Запада в виде военных судов подошла слишком поздно. Затем Османы сделали Константинополь своей столицей, назвав ее на свой лад — Стамбул. Они всеми силами старались возродить торговую и культурную славу города, а также привлекли туда множество новых жителей — славян, греков и турок, — поскольку Стамбул опустел в результате длительного упадка империи. Вскоре после того, как Стамбул вернул себе былую роль экономического и административного центра целого региона, он снова стал самым населенным и процветающим городом в Европе.

Согласно Виттеку, с обретением своей естественной столицы Османское государство превратилось в прочную империю, поддерживаемую теми же принципами географической и экономической политики, которых придерживалась Византия, и культурными и религиозными интересами, тоже аналогичными византийским. Османское государство и до этого было сильнее и устойчивее большинства государств в центральных мусульманских регионах Средних веков. Осевшие на месте гази (ставшие регулярной кавалерией и местными землевладельцами), христианские вспомогательные подразделения, состоявшие из древних балканских помещиков, и новая пехота — янычары (куда все чаще призывалось сельское население, которое обращалось в ислам и обучалось преданному служению монархам) — все они вместе формировали сбалансированную военную систему, в которой ощущались локальные интересы и верность династии. Точно так же остатки независимой организации гази и футувва среди горожан, вместе с новыми шариатскими улемами и хорошо отлаженной религиозной и социальной структурой греческой православной церкви среди зимми — все они дополняли друг друга в обеспечении стабильности под руководством небольшой группы старых османских родов — ближайшего окружения самого правящего дома. Династия являлась главным символом и инструментом в достижении общих целей, а не выразителем интересов какой-то одной стороны и, следовательно, имела возможность блюсти интересы государства в целом. Османская империя, таким образом, смогла необычайно эффективно использовать все социальные и военные ресурсы, доступные мусульманам в XV веке на постоянно расширяющихся границах: старую самостоятельную кавалерию и новую пехоту с огнестрельным оружием, новых мусульманских гражданских служащих и преемственность старых традиций зимми. Но с присоединением Стамбула в качестве столицы появился и новый аспект, позволивший государству устоять даже тогда, когда ушли некоторые элементы, составлявшие его первоначальную структуру[348].