Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В этот день Черчилль сказал кабинету подготовить законопроект по программам социального страхования и системы здравоохранения. Это не было циничным позерством: Черчилль поддерживал обе программы с того момента, как поручил их разработку сэру Уильяму Бевериджу более тридцати лет назад. Что касалось угольных шахт, то со времен всеобщей забастовки 1926 года он больше сочувствовал шахтерам, чем владельцам шахт. Презрение Черчилля вызывали не программы лейбористов, а интеллектуальное высокомерие левых – Бивена, Криппса и Ласки. Черчилль, позже написал Колвилл, «никогда не относился к теории социализма иначе как с враждебностью». Он, конечно, откровенно говорил об этом во время предвыборной кампании. В любом случае избиратели не знали о черчиллевских приказах кабинету, когда 5 июля пошли голосовать[2247].

7 июля Черчилль, Мэри, Клемми, лорд Моран и Колвилл отправились в недельный отпуск на баскское побережье Франции близ Сен-Жан-де-Люз, чтобы Черчилль мог отдохнуть перед конференцией «Большой тройки», которая открывалась в Потсдаме 16 июля. Черчилль сам выбрал кодовое название конференции, «Терминал», интересный выбор, учитывая, что финальная фаза войны против Японии еще не началась, а атомная бомба, которая могла ускорить окончание войны в Тихоокеанском регионе, еще не была испытана. Многие военные, включая начальника штаба Франклина Рузвельта, адмирала Лихи, которые заключали пари и делали ставки, считали, что она не сработает.

Камердинер Черчилля, Сойерс, отправился во Францию в качестве хранителя кистей, палитр и красок Старика. Черчилль собирался провести отдых на берегу и за мольбертом; отсутствие документов и срочных звонков обеспечивало спокойную обстановку. По утрам Старик плавал, как «добродушный гиппопотам», а отряд французских жандармов плавал по-собачьи вокруг него, обеспечивая санитарный кордон между премьер-министром и любопытными местными жителями. Черчилль настолько увлекся отдыхом, что не подготовился к Потсдамской конференции. Положение ухудшало то, что к ней не был готов и Энтони Иден, который вернулся из Сан-Франциско с язвой двенадцатиперстной кишки и по указанию лорда Морана провел почти весь июнь в кровати. Черчилль не мог прогнать навязчивые мысли о выборах, а перспектива предстоящих потсдамских переговоров его совсем не радовала, и он сказал своему врачу: «Там не будет принято никаких решений… До объявления результатов голосования я не буду полноценным человеком. На конференции я буду держаться в тени». От Макса Бивербрука пришло сообщение, приободрившее Черчилля: Бивер был уверен, что Консервативная партия займет сто мест в парламенте. И хотя теперь Черчилль считал, что, возможно, потерял солдатские голоса, он сказал Клементине, что уверен в том, что солдатские жены проголосуют за него. Когда Клемми напомнила ему, что в начале своей карьеры он был против участия женщин в политической жизни, он ответил: «Чистая правда»[2248].

15 июля Черчилль, Сойерс, Мэри и Моран вылетели в Берлин, а Колвилл и Клементина вернулись в Лондон. Эттли и Эрнст Бевин тоже отправились в Потсдам; Черчилль хотел, чтобы британцы выступили единым фронтом перед американцами и в особенности перед Сталиным. Когда Черчилль сообщил палате о своем намерении взять Эттли с собой в Берлин, один из лейбористов выкрикнул: «Неужели добропорядочный джентльмен возьмет с собой гестапо?» Итак, Старик прибыл во временное жилье в Бабельсберге, примерно в 6 милях от Потсдама, зная, что в Лондоне его ждет враждебно настроенная палата, в Потсдаме враждебно настроенный Сталин, и не имея гарантий от президента Трумэна, что американцы готовы занять жесткую позицию в отношении свободных польских выборов[2249].

Трумэн тоже прибыл в Бабельсберг 15 июля, поселившись в большом особняке в двух кварталах от Черчилля. Обе резиденции охранялись частями британской, американской и Красной армий. На рассвете 16 июля – после полудня в Берлине – американцы провели успешные испытания атомной бомбы в пустыне Нью-Мексико. 17 июля, перед первым пленарным заседанием со Сталиным, Генри Стимсон передал Черчиллю через стол записку: «Младенцы благополучно родились». Черчилль не понял, о чем речь, пока Стимсон не рассказал, что произошло в Нью-Мексико. Позже Черчилль написал: «Так, значит, вот что даст возможность быстро закончить Вторую мировую войну, а пожалуй, и многое». В тот момент Черчилль уже не видел смысла просить помощи у русских в войне против японцев; он увидел возможное решение Советского прилива на запад в Европу. Профессор – лорд Червелл – нашел способ сделать страшное новое оружие еще ужаснее. Зная, что все, кто будет смотреть в небо в момент взрыва такой бомбы, ослепнут, Червелл советовал устроить салют перед взрывом бомбы, чтобы как можно больше японцев смотрели вверх в момент истины[2250].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Более трех лет назад Черчилль предвидел, какая судьба ожидает Японию. За несколько недель до падения Сингапура, когда Британская империя зашаталась под ударами японцев на Дальнем Востоке, понимая, что Японские острова были ключом к Тихоокеанскому театру, как Англия была ключом к Европейскому театру, Черчилль сообщил свою стратегию начальникам штабов: «Уничтожение японских городов с помощью зажигательных бомб – наиболее эффективный способ убедить японцев в опасности выбранного ими пути». Бросается в глаза слово «зажигательные». Он не предлагает использовать парашютные бомбы или 400-фунтовые фугасные бомбы. Он не предлагает загнать Японию в угол с помощью коммандос, при помощи десантно-диверсионных войск, хитрости или диверсий. Он предлагает самое действенное решение. Он предлагает поджечь Японию, в буквальном смысле этого слова, поскольку японские города построены из дерева и бумаги. Теперь осуществление этой стратегии выпало на долю Трумэна.

Первое пленарное заседание началось 17 июля во дворце Цецилиенхоф в Потсдаме, который был построен для кронпринца Вильгельма («маленький Вилли»). Иден и Алек Кадоган отметили, что Трумэн говорил «коротко и по делу». И оба посчитали выступление Черчилля провальным. Иден: «У. был очень плох. Он говорил долго, путано, пространно». Кадоган: «Любая тема выводила Уинстона из себя… Так что это была абсолютно бесполезная встреча»[2251].

На повестке дня в Потсдаме стояло несколько вопросов – незамерзающий порт для русских, участие России в тихоокеанской войне, вывод советских войск из Северного Ирана, судьба немецкого флота, – но Черчилля волновали только два вопроса: свободные выборы в Польше и западная польская граница. По первому вопросу Сталин, как в Ялте, просто обещал свободные выборы – солгал, – и Черчилль решил поверить ему. По второму вопросу Сталин (и люблинские поляки) не сделал ни шага навстречу; оккупация Восточной Германии была свершившимся фактом, и Сталин не собирался отступать с захваченных плодородных земель. С Тегеранской конференции Черчилль считал, что новая польская граница должна проходить по Нысе-Клодзкой, где она впадает в Одер, в качестве компенсации за согласие поляков на линию Керзона. Сталин настаивал на Нысе-Лужицкой.

Более миллиона немцев жили между двумя реками, и Сталин с люблинскими поляками требовали, чтобы тех отправили в Германию, освободив место для польских поселенцев. Если бы Черчилль и Сталин тщательно изучили карту в Тегеране, когда впервые предложили перенести границу Польши на запад к реке Одер (и отметили галочкой свое одобрение, как они это сделали в октябре 1944 года, когда делили Балканы на сферы влияния), они могли бы избежать нынешних затруднений. И если бы Рузвельт проявил решительность в Ялте, вместо того чтобы, по выражению Идена, «плыть по течению», то можно было достичь более конкретной договоренности. А если бы на конференции присутствовал Гарри Гопкинс в качестве посредника президента, он мог бы повлиять на Трумэна, чтобы тот действовал более решительно. Но Гопкинс был болен и в начале месяца оборвал связи с правительством Соединенных Штатов. В любом случае люблинские поляки, по сути, стали пятыми оккупантами Германии.