Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Первые сообщения были неутешительными и становились все менее утешительными. Фермер Александр Хэнкок, из независимых, чудак, настаивавший на одночасовом рабочем дне, был соперником Черчилля в Вудфорде, новом районе, выделенном из Эппинга, прежнего избирательного округа Черчилля. В новом Эппинге победил лейборист, а в Вудфорде Хэнкок набрал 35 процентов голосов. Черчилль, как и Иден, сохранил свое место. Но Брекен потерял свое, как и Данкан Сэндис, Гарольд Макмиллан и Рэндольф. Единственным приятным известием стало то, что проиграли либералы сэр Уильям Беверидж и Лесли Хор-Белиша. Лейбористы заняли 393 места в новом парламенте, консерваторы – 213 (по сравнению с 585 в 1935 году). Если бы либералы, которые выдвинули более 300 кандидатов, не отнимали голоса у лейбористов, результаты консерваторов были бы еще хуже. В итоге либералы заняли всего 12 мест, и их роль была сведена до минимума. New York Times назвала поражение консерваторов «одной из самых ошеломительных неожиданностей на выборах за всю историю демократии». Лондонская Times считала, что Черчилль сам виноват в своем политическом крахе: «Господин Черчилль сам завел разговор о партийной борьбе». Daily Telegraph отнесла результаты на счет «негативного перелома в отношении к правительству, а не поддержки политики социалистов»[2259].

В этот день завтрак в «пристройке», написала в дневнике Мэри, проходил в «полном молчании». Сара «выглядела красивой и расстроенной». Все в комнате выглядели «потрясенными и печальными». «Папа старался справиться с этим страшным ударом – этим непредвиденным разгромом». Клементина, прервав молчание, сказала: «Возможно, на самом деле это скрытое благо». На что Черчилль ответил: «В данный момент оно, похоже, весьма успешно скрыто». Он сохранил чувство юмора и достоинство. Когда вошел лорд Моран, Черчилль спросил: «Знаете, что случилось?» Моран ответил, что знает, и добавил что-то о людской неблагодарности. «О нет, – сказал Черчилль, – я бы не стал это так называть. Они пережили тяжелые времена». Моран был так уверен, что Черчилль получит мандат и что они вернутся в Берлин, что даже оставил там свой багаж»[2260].

В 18:00 Черчилль приказал отнести напитки и сигары сотрудникам кабинета картографии. Затем он покинул военный кабинет – и уже никогда туда не возвращался – и отправился в Букингемский дворец. В 19:00 король Георг принял отставку Черчилля, сказав своему бывшему премьер-министру, что «люди повели себя неблагодарно, учитывая, как их провели через войну». После короткой аудиенции Черчилль отправился в «номер 10», а король Георг вызвал Клемента Эттли – предстояло сформировать новое правительство. Под окнами Букингемского дворца не было толпы, а на улицах Лондона было тихо, как в заброшенной деревне. Моросил холодный дождь. New York Times написала: «Вечером по случаю смены правительства у Букингемского дворца собралось меньше народа, чем обычно собирается, чтобы посмотреть смену караула»[2261].

Перед выборами редактор лондонской Times сказал Черчиллю, что газета будет поддерживать два мнения – что Черчилль должен проводить кампанию как внепартийный политик мирового масштаба и что он должен уйти в отставку лучше раньше, чем позже. «Господин редактор, – ответил Черчилль относительно первого пункта, – я борюсь за свой угол». А что касается второго пункта, сказал Черчилль, то, «господин редактор, я ухожу только с закрытием паба»[2262].

Паб только что закрылся.

В тот вечер обед в «номере 10» прошел в тишине, написала Мэри, но не так мрачно, как завтрак. Рядом были дядя Джек, Диана и Сара, и друг Сары, Роберт Моэм (племянник Сомерсета). Пришли Брекен и Энтони Иден. Со стороны Энтони Идена это был удивительный акт верности, поскольку всего пять дней назад он узнал, что его сын Саймон Иден, лейтенант Королевских ВВС, погиб в Бирме. Клементина прилегла перед ужином. Остальные старались «говорить и поступать правильно» ради Черчилля, с незначительным успехом. Спустя несколько дней Моэм сказал Гарольду Николсону, что Черчилль с честью принял поражение. Когда кто-то за ужином сказал Черчиллю: «Но вы выиграли в гонке, сэр», он ответил: «Да, и в результате меня сняли с соревнований»[2263].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В первой половине дня Черчилль составил речь, которую отправил на Би-би-си, чтобы ее зачитали во время трансляции вечерних новостей. Брайан Гарднер в книге Churchill in Power назвал его заявление, «возможно, самым милостивым признанием поражения демократии».

«Решение британского народа выражено в голосах, подсчитанных сегодня. Поэтому я сложил обязанности, возложенные на меня в мрачные времена. Я сожалею, что мне не дали возможности закончить работу против Японии. Однако в этом отношении все планы и вся подготовка уже завершены, и результаты могут быть получены значительно быстрее, чем мы до сих пор могли ожидать. На новое правительство ложится колоссальная ответственность за границей и внутри страны, и все мы должны надеяться, что оно с успехом справится с ней. Мне остается только выразить британскому народу, от имени которого я действовал в эти опасные годы, свою глубокую благодарность за непоколебимую, неизменную поддержку, которую он оказывал мне при выполнении моей задачи, и за многочисленные проявления благосклонности к своему слуге[2264].

Пятница, 27 июля, была прощальным днем в «номере 10». Когда Черчилль прощался с начальниками штабов, вспоминал Алан Брук, он «почти не мог говорить, опасаясь расплакаться. Он [Черчилль] мужественно вынес удар». Спустя десять лет, когда Брук – к тому времени 1-й виконт Аланбрук – опубликовал свои дневники, он вставил одну фразу, которая резко контрастирует с его тирадами против Черчилля в военное время: «Читая дневники, я неоднократно испытывал чувство стыда за оскорбления, которые обрушивал на него [Черчилля], особенно в последние годы». Затем, словно не мог выкинуть это из головы, господин Аланбрук счел своим долгом напомнить читателям, что во второй половине войны «Уинстон был очень больным человеком… он несколько раз перенес пневмонию… его физическое состояние вкупе с моральной усталостью были причиной трудностей, возникавших в общении с ним… Я всегда буду вспоминать о годах, когда я с ним работал, как о самых трудных и мучительных в моей жизни». И только после этих оговорок виконт отдал должное Черчиллю (сегодня эти слова очень часто цитируют): «Несмотря на все это я благодарю Бога, что мне дали возможность работать рядом с таким человеком, и открыли глаза на тот факт, что на земле изредка встречаются такие супермены»[2265].

Иден назвал этот день «довольно мрачным». Черчилль пригласил его в кабинет на заключительную беседу, так что он ушел последним. Ночью Иден написал в дневнике: «Он [Черчилль] был довольно несчастным, бедный старый мальчик… Он не мог отделаться от чувства, что с ним поступили низко». Прощаясь с Иденом, Черчилль сказал: «Тридцать лет моей жизни прошли в этой комнате. Я уже никогда не буду сидеть здесь. Вы будете, а я – нет».

Иден заверил Черчилля, что его возвращение в «номер 10» в послевоенное время, «возможно, никоим образом не сказалось на его месте в истории», добавив, что «это место навсегда осталось за вами». Черчилль согласился, и они попрощались. Уходя, Иден размышлял о тех шести годах, что провел в этой комнате, и вечером написал: «Не могу поверить, что когда-нибудь смогу испытать нечто подобное»[2266].

Черчилль переехал из «номера 10» в Чекерс, который новый премьер-министр оставил в его распоряжении на выходные. Имение Чартвелл еще предстояло открыть, набрать штат, и, хотя Черчилли собирались приобрести дом в Лондоне, на Hyde Park Gate (Гайд-парк-Гейт), 28, они еще не завершили сделку. Позже Мэри написала, что при других обстоятельствах выходные могли стать «очень уютным веселым праздником», но «все еще находились под впечатлением событий прошедшей недели». Приехали посол Джон Уайнант и Сара; она решила положить конец их долгому роману, в котором было больше привычки, чем страсти. В любом случае их отношения были обречены, поскольку Уайнант был женат, а Сара – с легкой руки Черчилля имевшая прозвище Мул – была крайне независимой женщиной. Позже она написала, что «отец подозревал [роман с Уайнантом], но мы никогда его не обсуждали»[2267].