О дьяволе и бродячих псах - Саша Кравец

как найти слова для объяснения того, что он стал куклой без кукловода — безделицей, имевшей форму человека, но с полой дырой внутри?

— Мне люди чужды.

На лице Эстель отразились глубокие раздумья:

— Есть у меня одно средство.

Она вышла из гостиной быстрее привычной походки, унося шлейф горьковатого кофейного аромата. При всем уважении Джеймс не принял замысел Эстель всерьез. Он и сам не знал, от чего должно было помочь ему чудо-средство, даже если бы задался целью отыскать его самостоятельно.

Со стороны столовой бодро запело радио, и Джеймс прислушался, отпуская всякие соображения. Музыку он любил. Она удерживала пожирающую изнутри пустоту. С музыкой было не так одиноко. Не так страшно.

Эстель вернулась немного погодя со стареньким томиком в руках. Джеймс сперва подумал о длительных нравоучениях, но Эстель протянула ему книгу, не произнеся ни слова.

— «Франкенштейн, или Современный Прометей», — с торжественным сарказмом прочел он и неприлично выругался, подкрепляя все притворство восхищения.

— Начни с этого.

Джеймс с сомнением окинул название еще раз, но книгу взял. Скорее, из вежливости.

Он поднялся в комнату, и утомленный ранним пробуждением рухнул на кровать. Проснулся, когда солнце стояло высоко и опаляло глаза белым, слепящим пятном. Джеймс неуклюже повернулся набок и помутненным спросонья взглядом задержался на томике Эстель. Книга с загадочными возможностями.

Он лениво пролистал ее от корки до корки туда-обратно так, словно не хотел мириться со вспыхнувшим интересом, и только когда предвзятость все-таки сдалась перед любопытством, Джеймс приступил к первым строкам, осторожно пробуя их на вкус, как вино. Создатель, бросивший свое создание, — как это было знакомо. Джеймс то находил себя, то вступал с героями в спор.

К ночи закончил чтение, а наутро начал охоту за «Потерянным Раем» Мильтона.

Эстель снабжала исчерпывающими, правильными книгами, довольная возможностью продемонстрировать хороший вкус в литературе. Джеймс с доверием к авторитету нырял из одной истории в другую. Все они были о помыслах и деяниях, о мечтах и стремлениях, и чтение все больше возбуждало жажду познать тонкости человеческой сущности.

В книгах Джеймс нашел и счастье, и боль, добро и зло, а иногда он даже верил, что в нем тоже есть место для любви. Новые переживания будоражили ум, и Джеймс сам не заметил, как вдруг начал обращать внимание на мир: с трепетом глядеть на шелковое рассветное небо, с нетерпением ждать закатов; хвойный лес кружил голову; морской воздух стал особенным не только потому, что пах сыростью и солью, он бодрил и радовал; а кудри волн разбивались у берега с приятным шипением — песня для ушей. Музыку Джеймс тоже начал слышать иначе, с богатыми разноголосыми оттенками каждого инструмента.

Он сидел в гостиной в компании творчества Ницше, когда Эстель взяла на фортепиано минорные аккорды. Из-под ее пальцев лилась сложная мелодия, которая при внешней непринужденности трогала слух тяжелыми нотами. Эстель то разгонялась на малой октаве, то затихала в третьей и будто невзначай прикасалась к самым высоким нотам, как бы сбрызгивая композицию краской цвета меланхолии. И Джеймс вслушался в ее игру со всей душой, ничего подобного прежде не зная.

— Что это?

— Мое произведение, — обыденно бесстрастный тон Эстель оттенился гордостью.

— Любите музицировать значит.

— Любимое занятие делает нас живыми, Джеймс.

— Хотите сказать, что эта штуковина может сделать меня живым? — насмешливо посмотрел он.

— Попробуй и узнаешь, — мягко улыбнулась Эстель, и Джеймс вдруг понял, что почти не видел ее улыбки. Эстель была сдержана и печальна, а ее необыкновенная красота в бледных тонах наводила грусть.

Она все время пребывала в нелегких раздумьях.

Джеймс сел рядом и опасливо взглянул на безликие клавиши. В тот вечер он открылся музыке не только как слушатель. А ночью ему впервые за вторую жизнь приснился сон.

И лучше бы он его не видел.

Джеймс вяло нажимал на клавиши, подперев голову рукой. В хаотичном звучании нот не было ни души, ни замысла, ни красоты.

Зимнее солнце нависло над городом тусклой монетой, заглядывая в дома холодным белым светом. По стенам гостиной растянулись серые тоскливые тени. «Барнадетт» наполнился скорбью и безмолвием.

Нотариус настоял на том, что с завещанием будут ознакомлены непосредственно члены семьи, никаких исключений. Но когда Агнес вышла из кабинета и утвердительно кивнула Грею, подозрения Джеймса оправдались, — все состояние, включая особняк и кофейню, перешло Нине Стелманис. Что вообще побудило Эстель озаботиться о наследнице имущества в аккурат перед смертью? Вопрос не давал покоя. Джеймс неспеша пересек половину первой октавы с навязчивой мыслью, что Эстель что-то знала. Во всяком случае, предчувствовала.

Ему казалось, что он, сам того не ведая, вляпался в какую-то авантюру. Слишком много совпадений, в которые Джеймс предпочел бы не верить. Он непроизвольно покосился на Люциуса.

Молчание в гостиной становилось нестерпимым.

— Где Нина? — внезапно заговорил Ричард.

Джеймс его не узнавал. Все похороны Ричард тупил в сторону неловкие взгляды и по сей час не отпускал подавленного вида. Утрата на его лице сквозила чуждой совестливостью и наталкивала на домыслы. Не будь Ричарда в тот вечер в «Араси», Джеймс предположил бы худшее. Но детективная составляющая была проще, чем дважды два: постарался Лоркан.

Значит, война.

Джеймс вытянул руки на клавишах, и пальцы понеслись по нотам, рождая мелодию, похожую на нежный вальс. Ни страсти, ни тревоги, только своеобразное очарование.

Он доиграл. А потом опустил крышку и пообещал себе больше не поднимать.

Выпад, уклон корпусом. С губ короткими рывками слетало ритмичное дыхание. Джеб, разворот. Нина отрабатывала приемы до изнеможения. Чем дольше она молотила импровизированную грушу, тем все более обжигающими становились удары. Грубая ткань мешка, набитого песком, нещадно драла руки, но боль меркла, когда начинал говорить Сэм:

— Запомни, настоящая сила не в мышцах, не в кулаках, она внутри. Сила духа открывает новые горизонты, творит невероятные вещи. Вот помрет дядюшка Сэм, а сила духа останется жить. В тебе. И только попробуй всплакнуть на моих похоронах, я тебя с того света прокляну.

За тренировкой Нина почти не вникала в его слова. Голос Сэма был поддержкой, музыкой, задающей ритм. Часто казалось, что, выпаливая речи, дядюшка впадал в кураж и говорил потоками сознания…

А потом Сэма не стало. Он покинул этот мир, так ни разу и не сообщив о смертельном диагнозе.

Нина подолгу сидела у его могилы. Даже после ухода Сэм оставил испытание, — бороться со слезами, вопреки горюющему сердцу. Но наказ был сильнее тоскливого удушья. Перешагивая через скорбь, Нина улыбалась в небо, надеясь, что ее друг хотя бы там позволял себе улыбаться в ответ.

Эстель чем-то