Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

Стах о таком не думал.

— Он попросил. «Поговорить». Я не знаю. Тим не особо хочет слушать… Нет. Не так. Тим — он очень внимательно слушает. Но бывает, если личное, он как отключается…

— Не знаю насчет «внимательно». Он периодически вообще не реагирует… Он все время… Лаксин живет в окопе двадцать четыре на семь. У него кругом — одни фашисты. И если кто-то говорит с ним, значит, сто пудово — хочет задеть. В классе… ну… короче, он не далек от истины. Но этот класс — не все. Есть что-то еще. Что-то еще. Кроме панических атак, кроме голодных обмороков, кроме… пыли от книг. Что-то еще. Целая жизнь. А он вообще не в курсе.

— Ты поэтому позвал его?..

— Да нет. Нам просто надо вместе набухаться. Третий год в одной компостной яме…

Эта философия Стаху не близка, и он молчит.

— А ты не пойдешь? Я не понял, почему «не пустят». Прозвучало, как отмазка. Твой брат, по-моему, не очень дома сидит.

— Ну… — Стах усмехается. — Как говорит моя мать, «вот я буду при смерти — тогда пожалуйста».

Коля, задумавшись, трогает зуб языком. Потом решает:

— Я бы нахер послал ее. И свалил.

— Мою не пошлешь.

— Тогда бы молча свалил.

— Простой ты парень, — усмехается.

— Она при смерти будет, может, лет в сто. Тебе уж самому помирать придется. Тогда, конечно, неплохо — в могилу идти с мыслью, что она уравняет.

Стах смеется. Повторяет:

— Ладно, — оживленней, чем раньше.

— А ты где вообще живешь? Я, так-то, на работу.

— Ты работаешь?..

— Так… почту разношу.

— А сколько тебе лет?

— Семнадцать.

Стах кивает. Он снимает с Коли все навешанные ярлыки, мысленно отряхивает от этой грязи его плечи. Говорит:

— Удачи. Мне в другую сторону.

— А че ты шел тогда?..

— Так это не твои проблемы, — усмехается. — Давай, бывай.

— Сакевич.

Стах оборачивается.

— У мамки отпросись, пока не поздно.

— Я подумаю, — не врет.

II

Может, это самое худшее в Стахе: думать о разговоре, когда он завершается. У него было время. Немного. Но хватило. Чтобы улыбки кончились. Чтобы он осознал, что сумерки. Чтобы всплыло на повторе:

«Да с тобой, по-моему, похлеще вытворяли. А даже если и нет, это хреновей, чем в гимназии».

В последнее время Стах возвращался домой со злостью. Сегодня на мгновенье показалось: вернется с тишиной Тима. С той, что уютная, в которой хочется — часами. Нет. Не вышло. Теперь, если в нем и есть тишина, она похожа на тишину после взрыва.

Подаренный брелок царапает и холодит ладонь: очень похоже на Тима. Стах открывает дверь и попадает прямиком в волнение матери.

— Ты знаешь, сколько времени? Господи, да что же это такое?.. — она всматривается в Стаха в поисках его совести. Касается пальцами его лица, но он отворачивается: — Ты что, с кем-то подрался?!.. Опять?! На этот раз — из-за чего? Боже мой, да сколько же можно?.. Ты давно не получал замечаний? Аристарх...

Стах усмехается. Из-за чего на этот раз?.. Впервые не из-за нее. А ему вдруг интересно, до какого-то злорадства, до цинизма, что будет, если сказать ей то, чего он не говорил, даже когда это было правдой.

— Что, если из-за тебя?

— Что?..

Картина интересная. Когда мать из обвинителя превращается в подсудимую. У Стаха внутри — пусто. Одно большое необъятное Тимово Ничего.

— Что ты такое говоришь, Стах?..

Раньше всегда было из-за нее. И никогда это не было — только из-за Тима. Сколько Тима в шакалиных подколках?

Стах не злился на Серегу. Он очень хотел, старался изо всех сил, потому что мать — не позволяла на себя, не позволяла вдохнуть, не позволяла допустить даже мысль, она требовала от него — быть идеальным сыном. Он был.

Когда Серега со своими дружками отлавливал после школы — и они забивали палками, а потом убегали, просто испугавшись, что могли наворотить, Стах поднимался на ноги, приходил домой, улыбался и был идеальным сыном. Прятал гнев. Перенаправлял в сторону брата — выходило так себе. Ему казалось: он какой-то поломанный.

Коля не понял, что спросил. После выпуска Сереги попытки десятого «Б» повоевать — это звук. Раздражающий до безобразия — да. Но в принципе... Да и разовое избиение, когда попадаешь под раздачу каждый день, иногда меньше, а иногда — больше, тоже не производит должного эффекта.

Мать все еще читает нотации. Стах целует ее в щеку разбитыми губами. На автомате.

Растерявшись, она замолкает.

Ему приятно, что сегодня губы разбиты не из-за нее.

III

Стах сидит за уроками. Вертит ручку в пальцах, подперев голову рукой и уставившись в тетрадь незрячими глазами. Стах возвращается в разговор, извлекает из него «панические атаки», как что-то, что получило название.

Он знает, что у Тима в кладовке случилась «паническая атака». Если у Тима «паническая атака», значит, у него тоже. Значит, мать довела Стаха до «панической атаки», значит, в туалете недавно, когда он испугался, что его четвертуют за дурацкое замечание в дневнике, он словил «паническую атаку». Невменяемое состояние, когда нечем дышать…

Мать — возвращается из кухни, садится на табурет. Стах — возвращается в видимость, что активно занимается уроками.

IV

Стах понимает, зачем Коля позвал Тима на вечеринку и зачем Тиму соглашаться, зачем быть «как все». Потому что есть «другая жизнь». И она есть до Питера, что бы Стах ни выдумывал, как бы ни пытался прятать голову в песок и в ожидание.

Он сегодня уйдет. Он к Тиму уйдет. Он будет рядом. Даже если придется сбежать, перессориться со всеми — и потом не вернуться. Он сегодня не потеряет больше, чем уже потерял.

Стах все еще за уроками. Он слышит, как приходит отец, как его встречает мать. Отец коротко переговаривается со старшим сыном. Серега снова хамит. Он всегда хамит, когда отец с матерью.

Хлопает дверь.

Вечер субботы. У Сереги — очередная гулянка. У Стаха — очередная домашка. Из года в год. Ничего не меняется. Даже когда Сереге было столько, сколько Стаху сейчас.

Стах закрывает глаза. Отец всегда со скрипом отпускал его в Питер. Больше Стаху никуда не хотелось. Не было смысла даже сопротивляться. Не было смысла с ним спорить. Но он впервые... может, дело в матери? Только в ней, не в отце. Отец запрещает быть ребенком, запрещает быть Лофицким. Но никогда не запрещал — быть как все.

V

Первые полчаса, как это обычно случается, отец после прихода раздраженный. Он возмущается работе, невежеству... да всему, чему в принципе может повозмущаться, а мать суетится вокруг, улыбается, кивает, соглашается, задает вопросы, накрывает на стол.

Стах ждет. Ждет и слушает.

И потому, что он слушает, он слышит, как тон отца постепенно утихает.

Стах никогда не понимал, как мать выносит. Потому что эти первые полчаса сам он не рискует даже выйти в туалет, просто показаться отцу на глаза — не рискует.

Стах считал, что это адская работа — ее работа — принимать на себя. И ни разу в жизни не предполагал, что, может, так выглядит ее любовь к отцу. И его любовь к ней, если у нее получается смягчать такого человека.

Любовь — причина, по которой Стах все еще здесь. Любовь как повод для травли.

VI

Мать обожает светские беседы за столом. Она, подобно Анне Павловне Шерер¹, «прислушивается и приглядывается, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевает разговор». Она поддерживает пустую будничную болтовню — например, о том, как прошел день; избегает опасных тем — таких, как политика; и следит за настроениями.

— Аристаша, что ты задумчивый?

Стах думал попытать счастье после ужина, когда отец уйдет в гостиную, обезвреженный и сытый. Но раз уж она интересуется…

— Меня приятели спросили, не хочу ли я на день рождения к знакомой… Сегодня вечером.

Отец выдерживает паузу. Такую, когда начинает скользить вниз лезвие гильотины. Стах готов, как в последний раз перед поездкой в Питер, разбирать вещи. Прикрывает глаза. Отец спрашивает, как обычно — Серегу: