Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

«Хочешь — я не пойду?»

Он не жалеет? Когда отказывается от собственного комфорта — ради другого? Не обвиняет потом, спустя время: «А вот я ради тебя»? Не обижается молча?

Стах несет домой мысли о нем, ощущение объятий и раскаленное сердце. Остужает на морозе — раскаленные щеки. Не может сбавить темпа — бежит. Он все еще в пожаре, но гнева нет. Есть другое. Противоположное. Большое, необъятное — и легкое, и тяжелое одновременно.

Есть Тим, которого так мало в сутках и так много — внутри. И Тима становится нестерпимо мало и много — снаружи, когда он что-нибудь такое делает… обнимает и говорит: «Я тоже соскучился», хотя Стах так и не смог признаться. А может, признался. Вернувшись.

Стах вздрагивает, когда касаются его плеча. Оборачивается на Колю. Тот равняется шагом. У него обеспокоенный вид. Он спрашивает:

— Сакевич?.. Ты в порядке? Так выбежал…

«Он за тебя переживает больше, чем за меня».

Стах не любит, что после Тима становится такой размазней. Он не просто безоружный, он — раненый. Тим пробил его броню. Залез в голову, устроил в мозгу кровавое месиво. Все кувырком. Все вывернуто наизнанку — до того, что задевает любое касание.

— И с какого перепугу тебя это волнует? — как хам Стах больше не звучит, звучит таким, какой он есть на самом деле: недоверчивым мальчишкой.

Вопрос ставит Колю в тупик. Он отводит взгляд. Он молча крутит метры заснеженной дороги под ногами. Вдруг хмыкает:

— Лаксин задает такие же вопросы… — и с первой фразы попадает прямо в цель. — Не то чтобы это забавно… — о, забавно, еще как. — Не всем людям насрать. Такое случается.

Да, точно. Тим Стаха пробил. Любой Коля теперь может запросто добить. С одной фразы. Вроде той, где «не всем». Но Стах с этим справляется. Ускоряет шаг. Коля — замедляет.

— Сакевич.

Стах прикрывает глаза и вздыхает. Сбавляет темп.

— Я не «фильтровал».

— А что, успешно затирал о «трясине»?

— О какой нафиг «трясине»?

— Это я должен спрашивать, «какой нафиг» и что значит. Ты сказал, что с Тимом мы сошлись из-за «трясины».

Коля не спешит бросаться в обвинения. Вспомнив, соглашается:

— Сказал.

— И?

Коля усмехается. У него эта бесячая привычка — трогать зуб, как будто болит, с таким надменным видом, словно собеседник — не стоматолог, но уверен, что лечит. Коля Стаха злит — и он решает:

— Ну все, поговорили. Я пошел.

Коля бросает вдогонку:

— Ты истосковался по травле? после выпуска брата? Я действительно не догоняю, что может заставить человека в это вернуться.

Стах резко меняет желание уйти на желание опять Коле врезать.

— Не понял.

— Ты понял.

Выкрутился. Стах даже усмехается.

— Не твое собачье дело. Но это не причина.

— Тогда что?

Стах не знал, что Тима травят. Не на лбу же у него написано. Да, Тим был скованный и тихий, не всегда понятный и замкнутый. Но никогда, до или после того, как Стах узнал, он не видел в Тиме объект травли. Видел Тима.

— Что? Меня должны смущать шакалиные подколки?

— Ничего себе подколки…

— Это звук. Уж звук я как-нибудь переживу.

— Тебя в столовке окатили-то звуком? Ты поэтому не ходишь туда больше? Может, тебя потом и звуком избивали? Я думал: тебе переломают ребра…

— Не переломали.

— И я не об этом спросил. Я спросил, нахрена ты лезешь в огонь? Ради чего? Это акт альтруизма? Или тебе по приколу — подружиться с человеком, с которым подружиться невозможно?

— Что за вопросы? — усмехается. — Тиша тебя обидел? Пожалеть? Сказать: «Все путем, не плачь, ты не один»?

Коля усмехается. Замолкает. Стах его задел? Это было легко. Но зато отпустило: он перестает обороняться, потому что может нападать.

Они все еще идут рядом, не расходятся. Минуют оранжевые от фонарного света сугробы — один за другим. Стах спрашивает в отместку:

— А ты зачем лезешь? «Акт альтруизма»?

— Я не лез. Было две стороны. Я не выбрал большинство, — Коля не нападает — и говорит с ним открыто. — Не потому, что я такой «против течения», а потому, что это выглядело дохера бессмысленно. Знаешь, как я кличку получил? Это было в первый день. Я спросил у них: «За что?»

Забавно, конечно, но… Стах перестает улыбаться.

— Вообще-то, мог бы, — продолжает Коля. — Забить и уйти. Было бы лучше — нервы себе не трепать. Перевестись. Другие переводились. Адекватных там не остается.

— И что не так с тобой? — усмехается.

— С арифметикой.

— Растопила твое сердце?..

— Сердце ни при чем. Он, я и семнадцать ублюдков. И на один разговор с ним — по дюжине суицидальных фразочек…

— Ни одной не слышал.

— Да… он… — Коля теряется, — какой-то другой. Сегодня был. Не знаю, это он притворяется или это он настоящий. Так и не понял…

Стаха задевает. Что Тим может притворяться с ним. Он не верит. Отбивается:

— Может, ты располагаешь? К «суицидальным фразочкам»?

— Нет уж, — Коля хмыкает. — Я не думаю, что человек рождается только за тем, чтобы пополнить ряды мертвецов.

Стах мысленно одобряет, но вслух — не спешит.

Коля не Тим. Он продолжает без гордости и неловкости:

— Лаксин как-то у меня спросил: «Какая разница?» — это было о качестве жизни. Типа, промотаешь ее или нет. Мол, все равно закончим одинаково. Я тогда, помню, решил, что он поехал крышей.

Стах усмехается: очень в духе Тима. Он не то чтоб соглашается, он понимает философию:

— Могила уравняет.

Коля уставляется с такой физиономией, как будто Стах ушибся — и сильно. Приходится ему объяснять:

— Это меня утешает, когда я понимаю, что не оправдаю надежд. Мне будет все равно, что скажут у моей могилы. Ты в бога веришь?

— Да как-то не очень…

— В душу?

— Насчет этого — не знаю. Может, что-то есть…

— А я не верю. И мне нравится. А то за жизнь заколебешься слушать вранье и «Боже, как же так». А тут покой — и навсегда.

— Ну… я, короче, понял, почему ты с Лаксиным общаешься — и тебе нормально…

Стах смеется. Смеется — и расслабляется. Говорит:

— Ладно, — о Коле.

— Вы как вообще познакомились-то? В библиотеке?

— Нет. В библиотеке начали общаться. А «познакомились» в августе.

Коля не понимает:

— Лаксин куда-то ходит?..

Стах озадачен не меньше.

— Да как-то… я об этом не думал.

— Нет, в смысле — где познакомились?

— Долго рассказывать.

А вспоминать — нет. Ленту памяти проматывает за считанные секунды — от дня рождения до Сереги, который скидывает самолеты. Стаскивает с полок, сгребает в охапку, запускает из окна. Потом стоит у окна уже Стах, смотрит на Тима внизу, как он собирает. Еще мгновенье — Стах уже вылетает на улицу и валится под свинцовый взгляд, как под гипноз.

Почему-то память решает выхватить сцену, где Стах бросает калеченых в коробки, а Тим касается — и магическим образом рискует обратить гнев в слезы. А потом смягчает ущерб, когда говорит, что заберет самолеты. Затем они идут...

Стах многое думал о Тиме. О том, что он заслуживает издевательств при всех своих тараканах, — нет.

Помедлив, он все-таки говорит:

— Я не знал. Что его травят. До того случая в коридоре. Когда они его грязью облили… Я, может, и догадывался. Но точно не знал. И уж точно не предполагал, что настолько.

— Настолько. Он тогда цветы опрокинул. Нечаянно. У него вечно все сыпется…

Стах замолкает… и проходит собственный дом. Он так не делал. Ни разу. Но он еще не готов закончить разговор.

— Да с тобой, по-моему, похлеще вытворяли. А даже если и нет, это хреновей, чем в гимназии. Из гимназии, если ты не Лаксин, конечно, всегда можно уйти. Из дома, собственно, тоже. Но это хреновей.

Стах усмехается: откуда Коле знать, каково это — дома?

— Ты вообще бы ушел? Если б мог?

— Я в Питер собираюсь. У меня там родные.

Коля кивает, продолжает о своем:

— Лаксин не уходит. И с ним об этом не поговорить. Ну… нормально не поговорить. Так, чтобы без его этих истерик и обид. Я сегодня думал… может, все-таки… сказать Соколову. Он вроде мужик толковый. И действительно хочет помочь.