Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

Она рассмеялась:

— Может, ты займешься моей карьерой? Похоже, ты лучше разбираешься в этом, чем я.

Я лег на спину:

— Э, нет, я всего лишь высказываю свое мнение. Могу и ошибиться. Может, тебе надо уйти в церковный хор, и ничем другим не заниматься. Следуй за своей музой.

Она поднялась:

— Я думала, музы бывают только у мужиков. — И обернулась к двери в кухню. — Просто я не очень-то уверена, что хочу быть иконой. Звучит так, будто это что-то вроде захоронения.

— В этих делах у нас не всегда есть выбор, Шарлен.

— Да? Ладно, посмотрим.

Она прошла через кухню в ванную. Я откинулся назад и пялился на трех стилизованных нерях из «ZZ Тор», дергающихся на экране в ритм музыке. Некоторые роковые видеоклипы мне нравились, но временами это явление как-то беспокоило. Когда я слушал старую музыку, тех же «Stingrays», я входил в свой собственный, личный кинозал. Но когда я слышал песни последних нескольких лет, то все, что я мог увидеть в воображении — видеоклип, и неважно, что он мог быть безвкусный или убогий. Я задумался об этом — и тут услышал вскрик Шарлен.

Я кинулся к ней, в холл, мохнатый ковер взмокал под моими босыми ступнями. Она скорчилась у дверей моей бывшей спальни.

— Что с тобой?

— Я искала ванную… — она указала на дверь в спальню.

Я начал было открывать эту дверь.

— Нет! — она схватила меня за руку.

— Почему? Что там такое?

Боже, какой ужас был в ее глазах. Что же она там увидела? Призрак из эктоплазмы в брючках-капри цвета морской волны?

— Крыса, — ответила она.

— Крыса? — и я снова начал открывать дверь.

— Скотт, не надо, ради всего святого! — она вцепилась в мою руку.

— Все в порядке, — сказал я, поворачивая ручку.

Она сжалась и подалась назад, когда я приоткрыл дверь.

Я втиснулся внутрь и щелкнул выключателем.

Комната оказалась не синей, как в моих воспоминаниях — она была отвратительно яркого оранжевого цвета. Разведенная подруга моей мамы некоторое время жила здесь и изменила отделку комнаты. Я услышал какое-то шуршание. Там, среди оборочек, украшавших двухъярусную кровать — ту самую, на которой мы с Черил трахались целыми днями и разговаривали ночи напролет — я увидел хвост. Господи, она была здоровенная, размером с кошку. Остальная часть комнаты выглядела просто оскорбительно: плетеная мебель покрашена из баллончика в тот же оранжевый цвет, что и стены, пыльные мягкие игрушки на кровати. А я-то планировал, что мы сегодня будем здесь спать. Крыса шмыгнула под кровать.

— Господи, да закрой же дверь! — окликнула меня Шарлен.

Я захлопнул дверь, и тут Шарлен издала звук отвращения. Я глянул вниз, на мокрый ковер, и понял, от чего. После того, как я последний раз спустил в туалете воду, она пошла через край.

Я прикрыл Шарлен глаза:

— Не смотри.

Вскоре после этого мы летели по направлению к Авалон-Бэй. Нам надо было бы сразу отправиться туда, где не было ни голубых скрипучих качелей, ни пледа на диване, ни крыс под рюшечками.

Перелет, похоже, не слишком ее встревожил. Я напомнил себе, что она ведь не выносит именно толп, когда множество людей скучено в одном месте. А здесь, если не считать старикана с бородой, как у Стерлинга Хейдена,[279] который весь полет разговаривал сам с собой, мы были единственными пассажирами на борту.

Мы доехали автобусом до Авалона, а оттуда нам надо было пройти около мили пешком по темной дороге, усыпанной гравием. Луна просвечивала сквозь листву эвкалиптов; где-то внизу волны накатывали на берег. Наконец мы увидели укрывшийся в пустующей скальной бухте домик; белые деревянные стены отражали лунный свет. Мы спустились по тропинке; под ступенькой я нашел ключ, отпер дверь и включил свет. Внутри оказался приют ковбоя примерно сороковых годов: кожаные диваны и кресла, оленьи рога и винтовка над камином, облицованным камнем, латунные статуэтки — сценки родео, следы пуль от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, коллекция книг Зейна Грея,[280] собранная моим отцом. Заброшенная, вымершая мифология — устарелая, как подмигивание Хопалонга Кэссиди.[281]

— Вот и добрались, — сказал я. — Наконец-то мы в раю.

И снова вышел на улицу, чтобы принести дров и разжечь огонь.

Несколько позже мы по очереди приняли душ. Она пошла первой, а я тем временем валялся на латунной кровати. Из ванной она вышла, скромно обернувшись полотенцем, как в фильмах, которые не должны попасть в категорию «детям до». Я поднялся и направился в запотевшую ванную, жокейские шорты оставались на мне. Встав под душ, я почувствовал странное смущение. Откуда взялись эти колебания, эта неуверенность в себе? Лед между нами был сломан еще той ночью, в открытом кинотеатре для машин. Пока что в ее память слишком сильно врезалось жестокое прошлое: нужна была лишняя осторожность, чтобы ни словом, ни действием не напоминать ей о Деннисе. Но какого черта, она же была не стеклянная; она не разбилась бы в ту же секунду, как я притронусь к ней.

Через полупрозрачную занавеску я увидел ее — она вошла в ванную, чтобы причесаться перед зеркалом. Она переоделась в просвечивающее неглиже, — несколько дешевое, но довольно соблазнительное. Горячая вода иссякала. Я закрыл кран, отдернул занавеску и взял полотенце. Помещение было маленьким, и я не мог вылезти из ванны, пока она не отодвинется. Все еще расчесывая волосы, она разглядывала меня в зеркало. Я не смог удержаться и опустил глаза на ее попку, едва прикрытую неглиже. Попка была великолепной, безупречной, просто замечательной. Даже слишком.

— Явное улучшение, — мягко произнесла она.

Она говорила о доме.

— Да, получше, — я посмотрел в зеркало на ее груди. Ее выпуклые, розовые, суперские груди.

— Отличное убежище, — сказала она. — Готова спорить, сюда ты привозил девушек не один раз.

— Боюсь, ты не права. Мне не нужно было, чтобы на меня пялилась группа бойскаутов. Это домик моего отца.

— Я так и поняла. Он весь такой мужской. Будто здесь жил ковбой или кто-то вроде.

Да, мэм. Я тоже так считаю. Мой член поднимался, как Билли Кид,[282] разбуженный щелчком взводимого курка.

Воздух был заполнен паром и нежным запахом ее туалетной воды; я вылез из ванны и стянул сзади ее неглиже салунной шлюшки. Поцеловал ее нежную, мармеладную шейку; она задохнулась, почувствовав горячий ствол моего кольта, прижатый к ее обнаженным ягодицам Прекрасной Звезды. Я поцеловал ее вульгарно-яркий рот, скользнул по грудям, как у Энни Оукли,[283] соски были твердыми, как пули. Проскребся по ее лицу своей щетиной, а моя беззаконная рука спустилась по ее ковбойскому животу туда, к сокровищам Сьерра-Мадре. Потом я унес ее на латунную кровать и выстрелом сбил замок с ее сейфа. Я обнаружил серебряную жилу, и отправился по ней как сумел глубоко, и всю ночь копал ее, пока не изошел потом, а лицо мое не покрылось дымкой из серебра. Я взвыл, когда выработка осела вокруг меня, и быстро выскочил наружу, а потом вошел в другую шахту. Я отвез самородок во Фриско,[284] и стоило мне попробовать его на зуб, как земля забилась в конвульсиях. Люстры посыпались с потолка, точно слезы; расселина расколола улицу надвое. И весь город обрушился вокруг меня, когда Шарлен взорвалась, словно детонировал особняк на Ноб-Хилл и полопались все газовые линии разом.

Потом я бродил по разрушенным улицам, ошеломленный, в изорванном черном сюртуке, пока не нашел ее на высоком, залитом солнцем холме, поющей «Because the Night».[285]

— Забавно, — сказала она позже, когда я обнимал ее под лоскутным одеялом. — Ты всего лишь второй, с кем я вообще была. Я ведь практически девственница. А он думает, что полная блядь.

Я поцеловал ее в плечо и впервые заметил перламутровый шрамик. Поцеловал и его.

Утром мы отправились в Авалон, позавтракали в кафе с видом на пляж. Была суббота, вокруг бродили семейства с фотоаппаратами, но Каталина явно уже не числилась в списке главных достопримечательностей. Видимо, ее пик так и прошел в начале пятидесятых. Я помнил, что в годы моего детства, здесь были орды туристов в гавайских рубахах. Но всех их засосал Диснейленд с его безопасными пластиковыми завлекаловками. И хотя на Каталине такой безопасности не было, все же в плане завлекаловок она была далека от каких-либо достижений. Большинство деревянных бунгало и отелей были построены еще в двадцатых, и не красились заново со времен, когда Тинкербелл сглазил этот остров. Здесь не было ни «Холидей Инн», ни «Пицца Хат», и почти не встречались краски ярче, чем зелень пальмовых листьев и терракота глинобитных строений. Уильям Ригли, магнат жевательной резинки, который был первым владельцем острова, не интересовался, что и как тут развивается, и только поэтому здешние места так и не превратились в «Поместья Санта-Каталина».