Ниневия - Андрей Евгеньевич Корбут

отделил их головы от туловища.

На костре нашлось жареное мясо, среди поклажи — вино.

Стащив Хатраса с лошади, побратим посадил его рядом с собой и, приговаривая, принялся нахваливать добычу, делиться с ним планами:

— Ты глянь-ка, да это ведь перепела! И какие нежные! Не набраться ли нам с тобой сил перед дальней дорогой? Отдохнем немного, и в путь. Подальше отсюда, в Манну, Мидию или Гильзану… Богатейшие края. Красивые девушки. Много серебра и золота…

Оглянувшись на груду голов своих поверженных врагов, Тарс вдруг вспомнил о часовом.

Вот ведь угораздило забыть о нем!

Тарс отпил еще немного вина, потом лениво поднялся и полез наверх из оврага.

Каково же было его удивление, когда выяснилось, что тело исчезло.

Ночь опять грозила дождем, небо заволокли рваные тучи, сквозь которые изредка проглядывали звезды и полная луна.

Где мог укрыться раненый?

До ближайшего перелеска рукой подать. Трава по пояс. Кого здесь найдешь в такой темноте…

«Сбежал. Это плохо, — размышлял Тарс. — Далеко ему не уйти, рана серьезная, но искать его сейчас — значит, потерять время». Это небольшое происшествие испортило скифу настроение.

Вернувшись к костру, он больше не притронулся к мясу, но взял его с собой, чтобы не отвлекаться на охоту во время пути, зато почти залпом допил вино из бурдюка. Долго приводил в чувство Хатраса, вылив ему на голову всю воду.

— Как ты? Сможешь ехать? Нам придется гнать во весь опор, если мы хотим оторваться от погони.

— Привяжи меня к лошади.

Хатрас потерял сознание, едва они отъехали от стоянки. Он не видел и не слышал, как Тарс вдруг запрокинул голову, как захрипел и ртом у него пошла кровь, как упал с коня на землю, вниз лицом, в траву, и то, что из спины у него торчит стрела.

Для Дерта, по чьей вине погибли дружинники Арпоксая, эта стрела тоже была последней.

Но он умер с улыбкой на устах.

24

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба. Месяц симан

Двухэтажный дом сотника Шимшона выделялся среди прочих не столько размерами — здесь были и широкий двор, и несколько крупных хозяйственных построек — сколько своим замечательным местоположением: он находился на углу двух широких и оживленных улиц, и это было мне на руку. Кто сказал, что я не приходил сюда в полночь, чтобы навестить любимую…

Никогда не думал, что Дияла выше меня ростом. Может быть, потому, что не стоял рядом с ней лицом к лицу?

Как она мне обрадовалась… Запрыгала, словно девчонка, захлопала в ладоши, и тотчас смутилась своего нечаянного проявления чувств: остановилась с полуоткрытым ртом и принялась смотреть на меня во все глаза, не веря своему счастью. Она и подумать не могла, что я приду к ней домой.

Посматривая на любопытных слуг, выглядывающих у нее из-за спины, я извинился:

— Я не слишком рано тебя навестил?

— Нет. Я встаю до рассвета. Большое хозяйство — много дел. Тебе повезло, что ты вообще застал меня дома: я собиралась проехаться по своим виноградникам. Уже и мулов запрягла, и всем поручения на день раздала.

— Ты разве не пойдешь на скачки?

— В этот раз нет. Обычно я переживаю за Марона, а пока он в походе, не хочу смотреть на чужие победы… но если в состязаниях будешь участвовать ты, я приду.

Последние слова она сказала с улыбкой и легкой насмешкой, так как знала, что я не самый хороший наездник.

— А ты не будешь против, если я поеду с тобой? — напросился я ей в попутчики.

Прогулка за город, подальше от ее дома и лишних ушей — то, что мне надо.

Мы быстро собрались, беспрепятственно покинули город, — прежде всего потому, что наш путь лежал в противоположную от ипподрома сторону, — и скоро ехали вдвоем по дороге навстречу восходящему солнцу. Совершенно одни.

Дияла принялась расспрашивать меня о походе, о том, как проходил штурм, сколько человек потеряли, куда теперь отправилась ассирийская армия…

А мне все время приходилось врать и изворачиваться, чтобы она не узнала всю правду.

Когда дорога огибала холм, колесо наехало на камень, повозка подпрыгнула и завалилась набок, отчего Дияла, не удержавшись, упала назад, на аккуратно сложенное сено. Я попытался ее поймать, но в результате оказался рядом с ней.

Тогда она меня и поцеловала. Легонько, в губы, как целуют близкого и родного человека.

Я онемел. Потерял дар речи. А Дияла отстранилась от меня, умоляя во взгляде ответить ей уже по-другому — поцеловать по-настоящему.

Мог ли я сказать ей, что не люблю ее и все последние месяцы думаю только об одной, недостижимой, но единственной для меня девушке… принцессе Тиль-Гаримму?. .

Мне пришлось ее поцеловать… как сестру, в щеку, потом в лоб, обнять ее голову, прижать к своей груди…

Я слышал, как билось ее сердце. И не знал, как с ней поступить, уверенный только в одном: что теперь я не смогу просить ее о помощи.

— Ты не думай, я все понимаю, кто ты и кто я, — тихо, через силу произнесла она.

— Нет, ты мне очень нравишься… Ты замечательная, умная…

— Замолчи, прошу тебя, замолчи, — она вырвалась из моих объятий, села спиной ко мне, обхватила колени руками. А потом она заговорила… Так горячо, так искренне, что я впал в полное смятение: — Если б ты знал, как я ждала тебя все эти дни, когда вы отправились в поход, как мечтала снова встретить тебя, как ты приходил ко мне во сне — иногда ты прогонял меня, иногда брал на руки и целовал в уста, — как меня преследовал твой голос, как я ловила каждый слух о тебе, придя на рынок… Ты не должен так поступать со мной… Я хочу быть твоей. Служанкой, рабыней, наложницей. Я хочу быть с тобой, не прогоняй меня, как шелудивую овцу. Я хочу, чтобы ты подарил мне сына, чтобы у него были твои глаза, твои губы и подбородок, чтобы он был так же бесстрашен, как ты, и так же умен, чтобы он был лучшим среди всех своих сверстников и однажды поднялся на недосягаемую высоту, как его отец… Не думай обо мне как о самой порочной изо всех женщин, ведь у меня никого не было до тебя. Милый мой, милый мой волшебник…

Она залилась слезами, так, что с трудом смогла